Ефим Шифрин - Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

Авторы писали сценки, учитывая смешную разность их масок: целомудренность кавказской женщины и здоровый цинизм русской бабы.

Мне пришлось звать Лейлу Лелей. Так она захотела сама, хотя была значительно старше меня. Выглядела она хорошо. И уверяла всех, что сохранила отличный внешний вид благодаря тому, что презирала любые диеты, а румяный цвет лица объясняла особым действием сливочного масла, которое никогда не исключала из рациона.

Когда мы начали репетировать пьесу «Это было вчера», которую написал — для меня, Ашрафовой, Новиковой и себя — Лев Павлович Шимелов, тоже бакинец и, между пылкими ссорами, даже приятель Лейлы, последняя с первой же встречи стала зазывать нас на обед в квартиру у Речного вокзала. Со слов Шимелова мы знали, что Леля всегда слыла знатной кулинаркой, но были предупреждены о ее поразительном свойстве: упрямо зазывать гостей и потом почти открыто ими тяготиться.

На каждой репетиции Леля расписывала суп-пити, люля-кебаб и другие блюда, которые она собиралась специально приготовить для нас, и однажды назначила час обеда.

Мы почти одновременно переступили порог ее квартиры и обнаружили стол, уже накрытый множеством закусок.

Леля держалась десять минут. Затем стала настойчиво предлагать следующие блюда: суп-пити был разлит в пиалы, когда закуска еще оставалась нетронутой. Она поминутно вставала со стула, и, в конце концов, люля-кебаб оказались на столе, когда еще не вполне решилась судьба дымящегося в пиалах супа.

Как все одинокие люди, она торопилась снова остаться одна. От нетерпения пошли колкости и упреки. Обиды нашлись на каждого. Второпях запив чаем короткий обед, мы снова оказались в прихожей. Леля просила сделать такую встречу традицией, и нам ничего не оставалось, как обещать неукоснительно следовать только что родившемуся и обещавшему стать славным обычаю.

Я вспоминаю эту талантливую женщину, конечно, не для того, чтобы расквитаться за ее слабости. Они простительны. Мне хочется сказать о том, что несносный характер оставлял ее одинокой, а невыносимое одиночество лишь усугубляло особенности характера.

Мы все такие — и холостяки, и старые девы, и нас ни за что не нужно жалеть.

В какой-то момент Леля, которой я, кажется, не сделал ничего худого, нашла повод, чтобы не здороваться и со мной — из-за какого-то пустяка, который сама же и придумала.

Спустя годы Лейла неожиданно позвонила мне — единственно для того, чтобы похвастаться, что ее нашла работа, о которой она всю жизнь тосковала, — новый спектакль в знаменитой Табакерке.

Даже не сомневаюсь, что она играла там хорошо. И я поздравил ее с новым счастьем. Длилось оно, впрочем, недолго. Леля умерла от разрыва сердца. Так же одиноко, как и жила.

Михаил Державин рассказывал мне, что однажды, собираясь на выступление, оставил дома свои выходные брюки. Вышел на сцену в тех, в которых приехал. Ширвиндт его потом донимал, когда видел в этих потертых штанах:

— В концертных?

Вот у иных глаз — ватерпас. И интуиция. Ничего у меня этого нету. Ничего из того, что я ожидаю, на что рассчитываю, к чему готовлюсь, никогда не исполнится точно так, как я себе это представил. Да хуже! Исполнится ровно наоборот.

Но я ведь встречал людей (и — слава богу! — отчасти окружил себя ими), которых никогда не подводит, не знаю, какое по счету это чувство… То, которое видит предмет уже готовым, задумку — воплотившейся, событие — таким, каким оно случится.

Что это? Почему ни опыт, ни мозги, ни завалящие мои способности не могут мне помочь увидеть ожидаемое в таком виде, в каком оно действительно грянет.

Как научиться угадывать? Как приспособиться видеть наперед?

Я довольно давно уже в том возрасте, когда можно итожить. Не прощаться, заметьте, а итожить. Беглая пробежка по короткому списку моих достижений убеждает меня в том, что они никогда не рисовались в том виде, в каком я теперь имею право занести их в этот лист.

Вру! Господи, зачем же я вру? Первая моя квартира в Москве досталась мне на первом этаже ровно через минуту после того, как я в день жеребьевки, вызванный на сцену в каком-то ДК, скорбно произнес: «У меня будет первый…»

В этой байке все время менялись герои. В годы моей работы в Москонцерте ее связывали с одним пожилым куплетистом, выступавшим в паре с другим куплетистом, про которого тоже ходило много баек. Но первый был, по раскладу клоунов, рыжим, а его партнер — белым. Говорили в основном о романтической несдержанности последнего в отношении женщин, а про первого, наоборот, чаще рассказывали как про неудачника на этой же изменчивой ниве.

Самой живучей оказалась байка про то, как «рыжий» однажды среагировал на приглашение к служебному входу, где его якобы спрашивала какая-то девушка.

— Меня? — поразился тогда куплетист. — Мои уже все умерли.

Та история, в которой менялись герои, в моей памяти тоже осталась за ним. Рассказывали, что однажды утром в его номер в гостинице заглянул партнер с намерением пригласить друга на завтрак. Сцена, которую он застал, не поддавалась описанию: артист и его вчерашняя случайная спутница сидели одетыми на диване и дружно всхлипывали. Рядом лежала какая-то книга.

«Рыжий» не мог произнести ни слова. Только разглядев обложку, «белый» понял, из-за чего открылся этот слезный поток.

Книжка называлась «Хижина дяди Тома».

Рассказывали про Бржевскую. Будто бы она однажды упросила Русланову послушать ее и высказать свое мнение. Та осталась за кулисами. После выступления Ирина ринулась к ней:

— Ну как, Лидия Андреевна?

— Больно уж песня у тебя длинная…

Бржевская чуть не расплакалась:

— Я же четыре спела…

Регина Дубовицкая, задолго до своей сомнительной славы в блогосфере, в далекие восьмидесятые брала интервью у отца для первого моего фильма-портрета.

— Довольны ли вы тем, что сын стал артистом?

Папа замялся. А потом вполне по-еврейски ушел от ответа:

— Вообще-то, я считал, что выбирать надо такую профессию, чтобы в лагере потом было легче…

В перестроечные годы эта фраза больше смахивала на эстрадную репризу, и ее подхватили в виде дежурной шутки мои знакомые и новые интервьюеры. А я теперь по прошествии лет не нахожу в ней ничего смешного. Знаю наверняка, что у отца и мысли не было пошутить. И теперь, в который раз не сдерживая слез над чуть ли не наизусть вызубренной его книгой, я понимаю, что мне перепало от отца все, что можно, кроме его несокрушимой воли, без которой мне с любой профессией было бы невозможно выжить в сталинском лагере.

Зрители моего возраста, конечно, помнят их. Это два знаменитых партнера Райкина, один из которых — его полнокровный брат Максим.