Петр Лебеденко - В излучине Дона

— Лежи, лежи, — останавливаю его.

Но Довголюк все же встает на ноги, здоровой рукой поправляет складки гимнастерки, поворачивает фуражку козырьком вперед и спускается вниз. Тонкое, с рыжеватыми крапинками лицо его осунулось, щеки со следами пота запали еще глубже. Но взгляд внимательных глаз по-прежнему тверд, спокоен.

Присев на корточки, капитан чуть сипловатым голосом докладывает обстановку. Перед его батальоном у противника восемнадцать противотанковых пушек и до пятнадцати зарытых в землю танков. Несколько вражеских машин ведут огонь, как кочующие орудия, время от времени меняя позиции.

Батальон потерял более трети машин. Большинство подбито снарядами, бомбежка же особого вреда не причинила. Из танкистов убитых двое, раненых около десяти процентов, однако выбыла из строя половина командиров взводов.

— Плохо, — замечаю я. — Пополнить это звено куда сложнее, чем заменить командиров рот. В батальоне есть подходящие кандидатуры?

Капитан разводит руками:

— Храбрости хоть отбавляй, а опыта у людей нет.

— Опыт в бою придется приобретать. Выдвигайте лучших командирами взводов. Списки представьте мне.

Подходит ординарец Довголюка:

— Товарищ комбат! Пить хотите?

Довголюк строго замечает:

— Не видишь разве? Предложи сперва полковнику.

Ординарец смущенно протягивает мне котелок. Я отказываюсь. Вода чистая, холодная, но пить не хочется.

— А у меня все пересохло. — Запрокинув голову так, что острый кадык на добрый сантиметр выдался вперед и с каждым глотком ходит вверх-вниз, Довголюк жадно и надолго приникает жаркими, запекшимися губами к солдатскому котелку.

— Вкусная, бес ее дери, — кончив пить и блаженно улыбаясь, говорит капитан. Однако, узнав, что ему предстоит овладеть «Полевым станом», хмурится: — Зацепились фашисты крепко. А нам несподручно. Почва мягкая, как-никак — пахота. Да опять же подъемы. Так что насчет максимальной скорости не очень-то разбежишься. — Довголюк умолкает, на лбу его сбегаются складки. — Разве что часть танков прямо дорогой послать. Правда. дорога пристреляна, но зато там можно будет газануть.

С этим предложением я соглашаюсь.

— Только предупредите танкистов: главное — скорость. О тех, что по дороге пойдут, и говорить не приходится. Их, если замешкаются, пощелкают как орехи. И обязательно чтобы огонь вели на ходу. Непременно объясните, как действовать при налете авиации. Чтобы маневрировали больше и выдерживали скорость. Предупредите, чтобы на свои силы рассчитывали. С воздуха поддержки да и артиллерийской не будет. Пусть люди знают, что их ждет. Уверен, что они правильно все поймут.

— Будет исполнено, товарищ полковник. А за людей не волнуйтесь, сами рвутся в бой…

Когда мы спускаемся с высоты, Маслаков глубокомысленно замечает, имея в виду Довголюка:

— Правильный командир. Таких бойцы больно уважают.

На обратном пути попадаем под минометный налет. Приходится маневрировать почище чем на лыжном слаломе. В результате не замечаем, как сбиваемся с пути и попадаем на колхозный ток. Стог соломы, глиняная мазанка с открытой настежь дверью, каменный валек с выступом для молотьбы, веялка, а возле нее кучка зерна свежего намолота. Тут же мажара с пустыми мешками. На бортовой ее перекладине висит кумачовый женский платок, края которого под ветерком слегка шевелятся. Мне почему-то представилась загорелая, крепконогая, разомлевшая от жары молодуха — хозяйка яркого платка, и возникло такое впечатление, словно здесь совсем недавно кипела веселая, спорая работа и люди только что ушли на отдых в тенек. Сердце невольно защемило.

Чтобы скрыть от Маслакова минутную слабость, я отворачиваюсь, достаю папиросу и нарочито медленно закуриваю. А Ваня подходит к мажаре, осторожно касается платка рукой и задумчиво произносит:

— Вот, спешила, даже шаль не успела прихватить.

Постояв немного, трогаемся дальше. Минуя ток, спускаемся в лощину. Не проходим и сотни шагов, как появляются «юнкерсы». Ложимся в первую попавшуюся воронку. И вовремя: почти сразу же неподалеку падает бомба, а над головами фырча пролетают осколки.

После нескольких заходов бомбардировщики удаляются, характерно подвывая моторами.

Поднимаюсь и вижу: из соседней воронки, возникшей на залысине пшеничного поля, вылезает танкист. Заметив нас, подходит. Форма на нем вся в лохмотьях, сапоги просят каши. В руках танковый пулемет и замок от сорокапятимиллиметровой пушки. Узнаю командира взвода лейтенанта Большакова и припоминаю историю, происшедшую с ним в Сталинграде.

Он прибыл в бригаду за неделею до отправки на фронт в составе сформированной в Челябинске роты Т-70. Тогда же мы организовали для этой роты проверочные занятия. Механики-водители оказались замечательными мастерами и этим приятно нас удивили. Но во время стрельб случился казус. Один из танков произвел выстрел еще до выхода на огневой рубеж.

Читатель, разумеется, уже догадался, что командиром непроизвольно стрельнувшей машины оказался лейтенант Большаков, среднего роста крепыш, с живыми светлыми глазами. Тогда ему здорово влетело за неосторожность, к счастью не причинившую вреда.

Зато после за ним промахов не замечалось. И воевал он хорошо. Как раз накануне комбат хвалил его за инициативные действия в атаке. Но теперь вид его меня поразил.

— Что с вами, товарищ Большаков? Откуда у вас пулемет, замок?

— Машину у меня разбили. Механик-водитель погиб, а я испугом отделался. Только обмундирование немного попортили. Машину теперь не восстановить, вот я пулемет и снял. Может, пригодится.

— Да, костюм у вас действительно неважный. Пойдемте в штаб бригады, там найдем что-нибудь для смены. А по пути расскажете про свое ночное похождение.

— Рассказывать-то нечего, — смутился лейтенант. — Ничего особенного.

— Не скромничайте, не скромничайте, мне уже рассказывали. Я только подробностей не знаю. Так что же все-таки произошло?

Большаков взвалил пулемет на плечо и, шагая рядом со мной, начал рассказывать:

— Вчера ночью еще с одной семидесяткой возвращались мы из тыла — меняли там поврежденные катки. Взяли с собой поваров и термосы с пищей. Ну, едем, стало быть, едем. А темнота страшная. Где свернуть в батальон надо было, не заметили. Короче говоря, в тыл к немцам закатили, — фронта-то сплошного нет. Поняли это, когда нас обстреляли. А у меня башню заклинило. Пришлось отойти, затаиться. И вот сидим, думаем, что дальше делать. Хорошо, немцы успокоились, можно выйти из машины, осмотреться. Пока наши в разведку сходили, я все башней занимался. Помучился изрядно, а оказалось — пустяки: повара привязали к ней термосы и те мешали башне вращаться.

Большаков достал из кармана гимнастерки папиросу, размял ее пальцами и, прикурив от зажигалки из винтовочной гильзы, продолжал: