Петр Лебеденко - В излучине Дона

Я с признательностью смотрю на комиссара. Он лежит рядом, подложив под голову полевую сумку. Сон его беспокойный. Видно, и во сне Мирон Захарович не перестает думать о делах бригады.

Незаметно мысли переносятся на других командиров.

Иван Акимович Сух. Он чем-то напоминает мне толстовского капитана Тимохина из «Войны и мира». Неприметный, скромный, даже застенчивый, но отважного сердца человек.

Василий Перцев и Иван Яковенко — храбрейшие и честнейшие люди, достойные преемники Грабовецкого и Довголюка.

А чем плох молоденький лейтенант уралец Семен Большаков? Или мой ближайший помощник по оперативным вопросам лейтенант Антон Симонов. Он и на штабной работе на месте, и в бою не подкачает, и в разведку сходит.

Замечательные люди выросли за годы Советской власти. С такими можно воевать и побеждать. И мы обязательно разгромим фашистов, дай только срок.

— Дай только срок, — шепчу я, уже засыпая, и тут же проваливаюсь в темную пропасть.

Проснулся я часа через два так же внезапно, как и заснул. Звезды поблекли, и небо на востоке посветлело. На броне танка, точно прозрачные заклепки, стыли крупные капли росы.

Обильная роса лежит на траве. От этого издали степь кажется огромным молочного цвета озером.

Маслаков видит, что я потянулся, и нараспев, на манер старьевщика, тянет:

— Вот вода похолодже, вот потёпле.

Я встаю.

— Товарищ комбриг, выбирайте по своему мотиву, — и показывает два котелка.

Мне захотелось воды «похолодже».

— Ну-ка давай вот этой. На спину.

Приятные бодрящие струйки растекаются по плечам и рукам. Вытираюсь, выпиваю вместо чая полкружки холодной воды и берусь за бинокль.

Чтобы лучше осмотреться, взбираюсь на башню своего танка. Настраиваю линзы по глазам и навожу бинокль на Ложки и совхоз «10 лет Октября». В редеющей утренней мгле видны строения. Возле них ни движения, ни дымка. Но на северной окраине Ложков замечаю несколько движущихся на север бронетранспортеров. Похоже, что они покидают село. Стало быть, разведчики не ошиблись, сообщив, что противник уходит из Ложков и совхоза. Видно, их напугало наше вклинение и угроза оказаться отрезанными.

— Макаров! — кричу я лейтенанту. — Садись в броневик и быстрее в тридцать девятую. Передай Румянцеву, что немцы уходят из Ложков.

Перевожу бинокль направо, к своим позициям. Там пока спокойно.

Но что это? Сзади вдруг возникает низкий, словно идущий из-под земли, гул. В чистом прозрачном воздухе он нарастает и, усиленный эхом, несется вниз по балкам, по донской пойме. И тут же начинает дрожать земля.

Я оборачиваюсь в сторону низины, скрытой от нас косогором, и вижу, как по направлению к нам несутся танки. Они широкие, много больше наших тридцатьчетверок. Один вид их внушает трепетное почтение.

— Так это же КВ! — радостно восклицает Николаев.

Очевидно, это и есть обещанная помощь. Я соскакиваю на землю. Нужно встретиться с их командиром, договориться о совместных действиях.

Но что такое? Танки уже в расположении бригады, а скорости не снижают. Бросаюсь навстречу головному, руками даю сигнал «Стой!» и тут же отскакиваю. Машина, чуть не задев меня, проносится мимо. В лицо бьет тепло нагретого металла. Пробую остановить вторую, мчащуюся правее, но безуспешно. Не внимают и Николаеву, тоже пытавшемуся задержать хоть один танк.

Перестраиваясь на ходу в боевой порядок, тяжело сминая грунт, десятка КВ с ревом выносится на склон высоты, с достоинством богатырей переваливает гребень и скрывается из виду.

С минуту я стою в полном смятении и облизываю вдруг пересохшие губы. С внезапно свалившейся усталостью приваливаюсь спиной к прохладной броне своей тридцатьчетверки.

Подходит Николаев, тоже расстроенный. Возмущенно говорит:

— Куда их черт понес без разведки?! Должны же они знать, что там у немцев все настороже, и танки и артиллерия.

Комиссару вторит подошедший Грудзинский:

— Разведчики Суха обнаружили впереди противотанковые минные поля.

За высотой вдруг вспыхивает перестрелка. Среди бешеного хора вражеских орудий с трудом улавливаются глуховатые ответы танковых пушек.

Грохот за курганом длится несколько минут. Постепенно выстрелы становятся реже и наконец совсем смолкают. Устанавливается тишина. Жуткая, напряженная, полная неизвестной пока еще трагедии.

Но вот из-за гребня, задрав к бледному утреннему небу мощную грудь, показывается КВ. Не торопясь, огибая воронки, он спускается по склону и, как бы остывая от пекла, из которого только что вырвался, медленно проходит вблизи нас. На броне лежит человек. Он приподнимает голову и тут же бессильно роняет ее.

Мы спешим к танку. На башне три вмятины и большая пробоина в борту. Лежащий на броне — в звании капитана. Он пытается сесть, но не может. Левая рука его безжизненно болтается. По измазанным маслом, пороховой копотью и кровью щекам катятся редкие, но крупные слезы. Глаза лихорадочно блестят.

Завидев нас, капитан вдруг всхлипывает, икая, давясь словами, начинает нервно выкрикивать:

— Та-а-нки… про-о-пали та-а-анки…

Из его бессвязной речи мы с трудом поняли, что, перевалив высоту и спустившись к ее подножию с северной стороны, КВ уткнулись в минное поле. Произошло замешательство. Этим воспользовалась вражеская артиллерия, без хлопот расстреляв неподвижные танки.

Капитан плачет без стеснения, как ребенок, скрипит зубами и молотит здоровой рукой о броню.

— Перестать! — кричу я что есть силы. — Вы кто — командир или тряпка!

Приподняв голову, раненый смотрит на нас страдальческим, но осмысленным взглядом и неожиданно спокойно говорит:

— Извините, товарищ полковник. Нервы…

— Вы кто будете? — так же спокойно спрашиваю у него.

— Я офицер штаба сто пятьдесят восьмой тяжелой танковой бригады. Наш танковый батальон получил задачу через эту высоту прорваться в Липо-Лебедевский, занять его и удерживать до подхода главных сил. Комбат должен был кроме сто тридцать первой стрелковой дивизии связаться с командиром двадцать восьмого танкового корпуса. Но из-за недостатка времени ограничился сведениями, полученными из дивизии. Что из этого получилось, видите сами.

— Да уж видим, — отвечает Николаев, гневно сверкнув глазами. — Судить за такое надо.

— Там, за высотой, хуже всякого суда было.

— Почему не остановились, когда мы сигналили? — спрашиваю у офицера.

— Комбат очень торопился. Ему приказали занять Липо-Лебедевский до появления вражеской авиации.

Подоспевшие медсестра и санитары занимаются раненым.

Гибель прекрасных машин произвела удручающее впечатление.

Говорят, мертвые сраму не имут. Действительно, тяжело осуждать тех, кто поплатился за свою ошибку и халатность жизнью. Но нельзя и оправдывать мертвых за пренебрежение элементарными истинами, ибо горький опыт их должен учить живых. Конечно, виноват в происшедшем и командир тяжелой танковой бригады, не удосужившийся связаться со штабом нашего корпуса, и кто-то в штабе армии, не обеспечивший его добротной информацией. Но в первую очередь вина ложится на командира батальона. Останови он машину по нашему требованию, и нелепой трагедии не произошло бы.