Петр Лебеденко - В излучине Дона

— Слишком открытое место. Нужно пока отвести машины, — решает Румянцев и кричит адъютанту: — Связных от батальонов — ко мне!

Не успел Федор Васильевич передать распоряжение, как налетели «юнкерсы». Мы с Николаевым ныряем под мою машину. Так поспешили, что столкнулись лбами. Переглянулись и весело расхохотались.

— Вот бы кто увидел, как комбриг и комиссар дружно сиганули под броню. Красота! — произносит Мирон Захарович и смеется еще громче.

Налет длится недолго. Отбомбившись по скоплению танков, «юнкерсы» улетают.

Появляется лейтенант Симонов. Докладывает, что Кохреидзе прислал пять восстановленных машин. Обещает в ближайшие двое-трое суток восстановить еще тринадцать Т-34 и одиннадцать Т-70.

Румянцев слушает доклад и восхищается:

— Молодец у тебя помпотех.

— А у тебя разве плохой?

— Нет, почему же? Я не жалуюсь. Мой тоже не дремлет.

— Ну, Федор Васильевич, — говорю я, — нам пора к своим.

Тут же договорились организовать разведку на своих участках, затем обменяться данными и подумать о совместных действиях.

Попрощавшись с комбригом, мы с Николаевым выходим из-за укрытия и застываем. Прямо на скирду задним ходом пятится объятый густым дымом танк, тот самый, который только что обстреливал противника. Из верхнего люка его безжизненно свисает тело танкиста.

Немного не дойдя до скирды, тридцатьчетверка останавливается. Из нее выскакивает механик-водитель. Одежда на нем тлеет и дымится. Танкист часто и сильно бьет по ней ладонями, пытаясь потушить.

— Танк-то внутри горит, — догадывается Мирон Захарович.

Комиссар срывается с места, прыгает на гусеницу, но тут же как-то странно шатается. Подоспевший боец подхватывает его, не давая упасть.

— Что с тобой?

— Рука… В руку ранило, — растерянно произносит комиссар и смотрит на меня.

Я рывком распарываю быстро набухший кровью рукав, вытаскиваю из кармана индивидуальный пакет и накладываю выше раны тугой жгут.

Рядом строчит из автомата Симонов. Краем глаза вижу, как метрах в семидесяти среди пшеницы мелькает темная каска.

— Ах, сволочи! Ах, гады! — ругается Николаев.

Мы уходим за скирду. Румянцев приказывает взводу разведки прочесать хлеба и соседний овраг с кустарником.

Подоспела медсестра. Осмотрев рану, она утверждает, что комиссар ранен разрывной пулей.

— Это опасно, — заявляет девушка. — Раненого нужно немедленно отправить в госпиталь.

Подкатывает бронированный тягач.

— Ну вот, ну вот, — ворчит Николаев, — довоевался. И как глупо все вышло.

— Ничего, Мирон Захарович, — утешает его Румянцев, — еще повоюешь.

— Обидно же, Федор Васильевич. Если бы в бою…

Я жму комиссару здоровую руку и в энергичное пожатие вкладываю все, что у меня на сердце есть хорошего к этому человеку.

— Не расстраивайся, старина. До встречи.

Тягач трогается и скоро скрывается за ближней высоткой.

С отъездом комиссара на душе вдруг становится как-то сиротливо и пусто. Привязался я к Николаеву, даже не подозревал как крепко.

Снова продвинулись немного на запад, а затем танковая атака захлебнулась. Вместе с Маслаковым пешком отправляюсь в батальоны. Надо самому выяснить, в чем дело. Симонов на Т-34 медленно следует за нами по дну балки. Дно ее с уклоном на запад и все покрыто свежей травой и цветами. Местами попадаются небольшие впадины, заполненные мелкими камешками. Склоны прорезаны узкими промоинами. По всему видно, весной здесь бурно шумят талые воды.

Выходим в расположение первого батальона. В. А. Перцев рассредоточил танки на равнине перед высотой 169.8.

В балке обосновались его хозяйственные службы. У кустов стоят запыленные полуторки, с которых выгружают боеприпасы и горючее. Поодаль, в просторном углублении, расположился медпункт, за ним три танка, замаскированные травой, — резерв комбата.

Вызываю Перцева. Василий Александрович подчеркнуто четко докладывает (он ведь всего вторые сутки командует батальоном):

— Товарищ полковник, первый батальон атаковал противника на высоте сто шестьдесят девять и восемь, но был остановлен сильным артогнем. Ведем огонь по позициям вражеской артиллерии, но подавить ее не удается. Потери — одна машина. Видимо, повреждена ходовая часть — осталась на поле боя.

— Со вторым батальоном связь имеется?

— Так точно. Он тоже вынужден был остановиться в полукилометре юго-западнее нас.

Я с удовольствием гляжу на подтянутую, крепко сбитую фигуру комбата. Как у многих сильных, грузноватых людей, у Василия Александровича неторопливые, чуть вразвалку движения. Вместе с тем за внешней медлительностью угадывается быстрота реакции. Перцев не по годам рассудителен и вдумчив. Нет сомнения, он будет отличным командиром батальона.

Но сейчас он еще молод, а таких очень важно вовремя поддержать. И я одобряю его действия.

— Хорошо, лейтенант. Пока закрепляйтесь. Подойдет батальон Суха, он займет оборону впереди танков. Да, не забудьте выслать разведку. Очень важно установить более слабые направления в обороне противника…

Над головой вдруг возникает тягучий прерывистый гул. Летит фашистский разведчик «фокке-вульф», или «рама», как мы запросто называем этот самолет за его двойной фюзеляж.

Перцев поднимает вверх голову:

— Сейчас опять «юнкерсы» появятся.

Некстати в балку скатываются грузовики мотострелково-пулеметного батальона. Расторопный Симонов побежал туда предупредить, чтобы пехота быстрее спешивалась и, рассредоточившись, выдвигалась вперед, а автомашины уезжали в тыл.

Старший лейтенант Сух ускоряет выгрузку людей, отпускает машины, и те, разворачиваясь на полном ходу, устремляются в тыл, к многочисленным степным балочкам и овражкам. Роты бегом растягиваются вправо и влево и редкими цепочками двигаются на свои позиции. Противотанковая батарея — мой резерв — маскируется среди пшеницы.

«Рама» улетает, но вскоре вновь раздается гул моторов, и на фоне бледно-голубого неба показываются чернью точки. С запада идут три группы вражеских самолетов…

Когда «юнкерсы», отбомбившись, скрываются, мы с Маслаковым и Симоновым, чертыхаясь и сплевывая хрустящую на зубах пыль, вылезаем из щели, в которую непонятно как разом свалились.

Нежданно-негаданно появляется Г. С. Родин.

— Я вызвал сюда Румянцева с Кузнецовым, — поясняет он. — Как явятся — все ко мне!

И, чем-то сильно озабоченный, удаляется в тень танка, садится на землю, вынимает карту и склоняется над ней.

На броневичке примчались командир и комиссар 39-й бригады.

— Берите карты и садитесь, — бросает Родин.

Об обещанной помощи, о погибших утром танках — ни слова. И мы не спрашиваем. По утомленному и сосредоточенному лицу Георгия Семеновича нетрудно догадаться, что ему уже все известно и он расстроен не меньше нашего.