Владимир Дуров - О сильных мира того

Всем была известна история гнилых сушек, отправленных архангельским правительством самоедам.

Желая угостить почетного гостя — губернатора И. В. Сосновского, приехавшего на остров, самоеды преподнесли ему к чаю архангельские сушки. Как ни хотел губернатор быть любезным с радушными хозяевами, кушать гнилую сушку он не мог, и ее привезли обратно в Архангельск.

Об этой-то сушке я и напомнил публике и властям…

В тот же день, по окончании представления, мне пришлось вести довольно крупный разговор с полицеймейстером по поводу «оскорбления властей».

— Вы слишком много позволяете себе говорить, — сказал полицеймейстер в присутствии многочисленной публики.

— Что же, прикажете мне повесить замок на рот?

— Да, это было бы лучше.

На следующий день я исполнил приказание властей предержащих.

Я явился на арене с громадным замком, привешенным к губам и об'яснялся с публикой жестами.

Публика нетерпеливо кричала:

— Долой замок! Дуров, долой замок!

Но я выдержал характер и до конца представления не снимал замка.

Тогда полицеймейстер поехал жаловаться на меня прокурору, прося привлечь меня к уголовной ответственности.

Прокурор ответил, что по российским законам молчание ненаказуемо…

Полицеймейстер настаивал. Он указал прокурору на то, что я учу своих животных непристойностям. Для примера он привел мой выход со слоном, когда слон вытаскивает из под кровати вазу и садится на нее.

Прокурор еле сдерживал смех.

В таком случае, — сказал он, — следует привлечь к ответственности слона.

Полицеймейстер выбежал дрожа от бешенства…

Этим еще не окончились мои архангельские мытарства.

Когда я уезжал из города, мне пришлось еще раз натолкнуться на бестактность полицеймейстера.

Железнодорожная станция находится на другой стороне реки и доставка багажа и груза от речной пристани до станции производится при артели грузчиков.

Вначале грузчики работали охотно, но едва появился архангельский полицеймейстер, поговорил с подрядчиком грузчиков и… картина моментально переменилась.

Грузчики стали работать крайне вяло и потребовали с меня невероятную по размеру плату за свою работу. Несмотря ни на увещание, ни на обещания наградить их, грузчики в этот день не закончили погрузки моего багажа и животных в вагоны и моим служащим и зверям пришлось проваляться под открытым небом всю долгую холодную августовскую северную ночь, и эта ночь была роковой для моей дрессированной фараоновской крысы и тюленя.

Импералистическая война, эта всемирная бойня, не прошла и мимо меня, перевернула уклад моей жизни, она потрясла давно установившиеся понятия и заставила принять почти активное участие в ней меня, который всю свою жизнь пропагандировал общечеловеческую взаимную любовь, меня, всегда приводившего в пример своих зверьков, живущих дружно вместе: волка с козлом, кошку — с крысой, лисицу с петухом и орлом и т. д.

Я только-что вернулся из плена в Германии, где застала меня война и первое время бросался в больницы, лазареты, казармы с пропагандой всеобщей любви. Развлекая и забавляя, я говорил людям о бессмысленности самоистребления.

Я встречал таких воинов, которые в третий раз попадали с фронта в лазарет и готовились итти в четвертый. Доктора чинили людей, как кукольные мастера кукол, и все для того, чтобы отдать их в лом. А пресса каждый день разжигала ненависть к пруссакам и преподносила новые ужасы. Злодеяниям с обоих концов не предвиделось конца…

— Конец самоуничтожению необходим, — думал я, когда же он придет?

И все думали со мною:

— Когда же конец?

— Скорый конец, — думал я, может, придти только тогда, когда человеческий гений изобретет массовой дьявольский способ истребления.

Если бы неожиданно появился такой изобретатель, который бы сказал: «прекратить войну, или я истреблю всю страну!» — понятно, война должна была бы тотчас же кончиться.

Мысль моя шла дальше: каждый гражданин обязан в этот трагический момент все свои способности применить на изыскание средств к прекращению бойни. Вот я — артист; одна часть моего искусства — дрессировка животных, — почему бы мне не использовать на такое дело мою специальность.

И я решил, что должен применить особо дрессированных животных к войне. Я начал действовать и изобрел способ посредством ластоногих срезывать мины, взрывать подводные лодки и т. д. Начало этой дрессирровки я опишу ниже.

Германия сильна своим подводным флотом. Германское правительство награждает и поощряет за каждое потопленное судно, будь оно даже плавучим лазаретом.

Какое животное могло бы идти на борьбу с подобными разбойниками? Понятно — водный хищник ластоногий.

Морские львы прекрасно плавают и прекрасно видят даже в мутной воде. В море они — цари. Посредством повадки — приманки можно очень скоро заставить животное производить много различных нужных движений.

Морские львы по складу ума ближе всего подходят к человеку и имеют одну общую особенность и способность — внимательно следит за малейшим движением и мимикой сообщавшегося с ним человека и понимать его желание и даже душевные переживания.

Благодаря этой способности и особенности, морского льва легче и скорее выдрессировать, чем какое-либо другое животное.

Если бы великий Эдиссон знал о моем способе дрессировки, то давно бы уже применил к механизму еще и живую силу или, наоборот, к живой силе свои вспомогательные механизмы.

Разве нельзя допустить такое предположение?.

Я сидел у себя в «Уголке» и думал. Как добиться главного — победить пространство, т.-е. как достигнуть того, чтобы морская бездна не могла служить ластоногим защитой также, как птицам служит воздушное пространство?

Выпусти птицу, — она улетит, выпусти ластоногого, — оно, как и рыба, скроется в водяной громаде.

Как же победить пространство?

С этой мыслью я принимаюсь быстро за дело.

Вот я отрезаю несколько аршин от пожарного рукава, сшиваю крепкую гурту и надеваю ее на моего морского льва Лео. Большое железное кольцо на спине и застежки с помощью стальных карабинов довершают незатейливую сбрую.

Лео с гуртой беспокойно бросается в воду. Он трется об стенки аквариума, быстро плавая и ныряя в бассейне; он, видимо старается сбросить непревычное одеяние, но тщетно: вымокший рукав еще плотнее облекает его гибкое, скользкое тело.

Мало-по-малу Лео свыкается с гуртою. Я его оставляю в ней ночевать. На другой день он как бы не чувствует сбруи. Теперь дальше гораздо сложнее, я надеваю на голову Лео протез и прикрепляю его к гурте.

Лео сначало чувствует себя не важно и машет головой, стараясь сбросить незнакомое, мешающее ему постороннее тело. Но постепенно, мало-по-малу, он свыкается, видя бесполезность сопротивления. Брошенная мною рыбка подхватывается на лету.