Владимир Дуров - О сильных мира того

И я, видя как по полю скачет в темной мгле наступающей ночи верховой, удаляющийся к театру № 1 Форкатти, снова принялся за машину.

Но недолго я играл хвалебные гимны спящему царю. Три задорных парня с мешками за спиною, отбрасывая длинные фантастические тени, похожие на верблюдов в пустыне, принесли мне царские подарки.

Я удовлетворен. Брошен рояль; скорее спать. Завтра рано вставать и переживать исторический момент.

— Спать, спать, спать… Всем спать… прервал я разговоры моих друзей.

— Спать, — ответили хором мои гости и, продолжая шутить, с хохотом размещались по разным уборным моих четвероногих артистов.

Проходит четверть часа.

Отдельные фразы все реже и реже доносятся из-за тонких перегородок уборных. Наконец наступает молчание. Но ненадолго. Отдельная фраза, как ракета заставляет вновь вспыхнуть разговор.

— Я все усилия употреблял, чтобы заснуть, и не могу…

— И я… и я… — раздается со всех сторон. — Что это значит?

— Но, наконец, довольно, спать. — кричу я повелительно — Кто первый скажет слово, тот штрафуется.

С полчаса молчание.

— Что это значит? — повторяю я про себя, — странное чувство, а голова свежа…

Начинаю себя анализировать, Сердце как то странно стучит в груди. Острые мысли перегоняют друг друга, как лошади на скачках, и не дают ни на секунду забыться. Нет, не могу спать… Я встаю, наскоро одеваюсь и бесшумно выхожу из уборной на сцену.

Приоткрытый занавес; как в грандиозной раме, темно-синее звездное небо, черное, покрытое зеленоватым туманом — поле Ходынки.

Я полною грудью проглатываю прохладный воздух и часто-часто бьется мое сердце.

И чем больше стараются мои легкие, тем чаще и болезненнее бьется сердце. Странное непонятное чувство.

Запах самого воздуха был какой то особенный, в первый раз в жизни обоняемый. Не могу рассказать словами, как не могу рассказать о боли, например, синяка, Нет слов, нет красок… Мысль, как молния, прорезала мозг: не предчувствие ли это?

— Вздор, — говорил разум.

— Надо спать. Все это — следствие прошедшего в суматохе дня и плотного ужина.

И снова вбирая в себя воздух, а с ним и новый запах, я ощущаю еще сильнее, еще тревожнее и тоскливее трепетный бой сердца.

Эге, — думаю я, — я заболел, — Какая досада, как раз перед тяжелой работой.

Но нет, оказывается, что постепенно, один за другим, как мертвецы из гробницы повылезли из уборных мои друзья.

— Папа, — сказала моя дочь, — мое сердце бьется, как никогда.

— Мне страшно, папа, как никогда…

Оказалось, что и все остальные переживали что-то новое, неведомое им до сих пор.

О, этот запах, от которого так мучительно бьется сердце…

О сне больше нечего было и думать. Тьма все больше и больше сгущалась кругом. Вдали, за рядом мышеловок, происходило что-то таинственное. Глаза напрягались проникнуть сквозь черную воздушную завесу, а слух со склеротическим шумом биением сердца до тонкости остро воспринимал волну гула подземного гудящего, переливающегося какого-то нудного звука.

Изредка, то здесь, то там, сквозь рокот человеческих голосов, прорывались звуки пищиков гармошки. С густотою тьмы сгущалась и толпа.

Эти жуткие звуки с левой стороны то замирали, то снова перекатывались с одного конца поля до другого, двигались, как полки чудовищ. Чудился с ветром в темноте и полет летучих мышей, и дуновение ведьм верхом на метлах, точно в сказке… Волосы на голове шевелились сами собою и по позвоночному столбу, под потной фуфайкой, пробегал электрический ток.

Стало рассветать. Мы все на ногах, и серенький свет, пробивающийся в маленькие окошечки уборных, не обновлял настроения, а предвещал еще что-то худшее. Говор отдельных голосов за стеной театра, заставил нас выйти на воздух, и нашим глазам представилась следующая картина: кучками, в три, четыре человека, от ряда смертоносных будок, бежали расстрепанные, без шляп и картузов, помятые люди, ищущие что-то на земле.

Вот эти люди добежали до моего театра, стали на четвереньки и лакали, как собаки, грязную воду в луже, которая медленно наполнялась из моего парового двигателя, служившего мне для накачивания воздуха в бани полевого рояля.

Они хлебали эту грязь, водоохладевшего пара, смешанную нефтью, как жирные щи.

Я побежал туда, откуда бежали люди, все больше и больше наполняя собою поле. То справа, то слева, параллельно с будками, попадались полуголые в лохмотьях трупы.

Это была страшная картина. Когда я, задыхаясь, подбежал к отверстиям между будок, я увидел, как люди, стоящие свободно вне границы, вытаскивали, хватая за волосы и за ноги, из этих воронок — ловушек живых, полумертвых и мертвых людей. Живые, жадно вдохнув в себя воздух, падали мертвыми на землю.

Мой доктор перочинным ножем пробовал разжимать стиснутые зубы несчастным, чтобы влить туда воду, и уже в третий раз ломал свой перочинный ножик.

Вся одежда оставалась в массе тел, а голые корчились, хрипя и задыхаясь, на пыльной траве поля.

Я умудрился, не помня себя, забраться на будку, и только успел выглянуть вниз на колыхающуюся, движущуюся толпу, как увидел: среди живых идут мертвые; их влекут за собой, живые, точно волны, то приливая, то отливая, и с каждой минутой создавая все новых мертвецов. Моментами через море голов перекидывались дети; счастливцам удавалось ползти и перекатываться по головам живой массы.

Густое удушливое и вонючее облако испарений от тел и дыханий колыхалось, как пар расстилаясь далеко-далеко…

Закружилась голова, и я скатился обратно на траву…

Девушка с раздавленной грудью ползла по земле, широко раскрывая рот, и царапала ногтями мою ногу…

Я с моими служащими переносил умирающих к себе в театр, работая беспрерывно полтора часа.

Доктор беспомощно констатировал одну за другой смерть. В остатках штанов, в карманах мертвецов, мои служащие находили какие-то грязные куски мяса, смешанные с пылью и липкой кровью. Оказалось, что эти бесформенные кусочки были обрывками от ушей с серьгами и отсеченные наскоро пальцы с золотыми обручальными кольцами.

«Предусмотрительный» обер-полицеймейстер Власовский за несколько дней до празднества распорядился выслать на время коронации из Москвы несколько сот хулиганов, воров и тунеядцев, которые прекрасно учли все обстоятельства и вооружившись финскими ножами, возвратились в Москву из окрестных деревень к праздничному полю, где и смешались с толпой… Там же, в толпе они рвали у живых соседок уши с серьгами и пальцы с кольцами, часто пробивая себе дорогу тем же ножем и тут же погибали от напора все прибывающей многотысячной толпы.

Жандармы, по приказу запоздавшего начальства, чтобы спасти хоть задние ряды толпы, врезывались в живую массу человеческих тел; тут же они были стащены с лошадей и разорваны на куски.