Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

О приезде моем супруги предуведомлены были письмом от ценя и встретили меня с непритворным удовольствием. Самолюбию моему, а не сердцу приятно было заметить, что они как будто гордились моим родством и оказывали мне более знаков уважения, чем простой родственной любви. Марина Игнатьевна была женщина хитрая и мастерица льстить, а кому это бывает неприятно? Большую откровенность нашел я в Ольге Федоровне; но кто она была такова, вот вопрос. Все были уверены, что она побочная дочь, но чья? Мужа или жены? Супруги выдавали ее за племянницу, за питомицу, а она называла их папенькой и маменькой. Возросшая под шатрами, воспитанная посреди походов, она манерами скорее походила на молодого флейтщика, чем на девицу, со всеми офицерами обходилась свободно и всех называла ты. Ей было лет около тридцати, но с её живостью и малым ростом ей казалось менее. Для меня была она очень забавна и сопровождала мена в ежедневных прогулках на двенадцативесельном катере по Дунаю: единственная такого рода забава, которую имел я в городе, где не было не булевара, ни садов.

В этом месте Дунай кажется шире, чем где-либо; при близорукости моей, с трудом мог я разглядывать противоположный берег, хотя иные уверяли, что видят турецкую крепостцу Исакчу. Глубина его соответствовала тому и была достаточна для прохода больших кораблей. Тут находилась Дунайская флотилия под начальством контр-адмирала Михайлова, который умер незадолго до моего приезда. И офицеры этой флотилии, желая быть любезными с Ольгой Федоровной и со мной, катали нас по реке.

Столь великой крепости, как Измаильская, я никогда еще не видал. И форштат был довольно велик, довольно населен и порядочно обстроен. Через четыре года после того, когда число его жителей утроилось задунайскими переселенцами, некрасовцами, пилипонами (отчего молдаване всех русских мужиков называют липованами), тогда сделался он городом Тучковым, и учредилось в нём градоначальство. Что делает привычка и как у людей скоро забывается горе! О прекратившейся за два месяца перед тем чуме и помину не было, а об ужасном Измаильском штурме упоминал иногда бывший на нём комендант. И тут прожил я более недели, начинал уже скучать праздностью и совершенным отсутствием занимательных разговоров и решился пуститься в обратный путь.

Неподалеку от Измаила находится местечко Тобак, отданное болгарам под население. Но немного подалее избрали они другое место, для них удобнее, основали в нём главную колонию свою и назвали ее Болградом. Через первое проехал я днем, в последнем ночевал я. Тут начальствовал со стороны правительства бывший адъютант Инзова, любимец его, подполковник Малевинский; но как все Инзовские чуждались меня, то и его не имел я чести видеть. Другой чиновник сего ведомства Портицкий пригласил меня к себе и доставил покойный ночлег. На месте совершенно голом, за несколько лет до того, уже построено было множество домов, каменные лавки, составляющие небольшой гостиный двор, и приготовлены материалы для сооружения огромного соборного храма, который мог бы служить украшением всякому губернскому городу. И всё это на счет самих жителей.

Что это за славный народ Болгары! Право, я готов назвать его цветом славянских народов. Какая деятельность в них, какое трудолюбие, какой огонь горит в их глазах! Какая веселость, смелость и добродушие написаны на смуглых лицах их! В униженной доле, в которой находятся совершенно, предались они земледелию и без помощи агрономических сочинений дошли в нём до совершенства. Сверх того, как ростовцы в Москве, так и они в Цареграде славятся лучшими огородниками и первые артишокам умели дать величину капусты. Однако, если бы случай представился, подобно Цинцинату, от сохи быстро перешли бы они в мечу для защиты родины и собственности. Вот чем отличаются они от других южных славян, склонных к хищничеству, хотя бы например от Сербов. Я любовался ими еще в Кишиневе: их там довольно, и квартал, ими занимаемый, называется даже Болгарией.

Они претерпевали от турок гонения за преданность к России, и многие из них еще до Бухарестского мира бежали в Бессарабию. Тут преимущественно размещались они в селениях, примыкающих к степи и за убежище, данное им жителями, разделяли их полевые работы. Когда же после 1812 года другие болгары, по приглашению правительства, начали переселяться в Буджацкую степь, оставленную кочевыми татарами, то и они стали переходить к единоземцам своим. Никто не мог и не хотел их удерживать. Один только сумасбродный камергер Бальш вздумал обратить их в царан своих (людей впрочем тоже свободных) и находя, что с удалением их уменьшатся его доходы, ни одного не велел выпускать. Они решились на побег; а он, узнав о том, послал за ними в погоню верховых и вооруженных арнаутов своих, с приказанием привести их к нему живыми или мертвыми. Догнали немногих отсталых, которые стали защищаться, и арнауты, в точности исполняя волю своего господина, их головы привезли ему в тороках. Все ужаснулись, начался уголовный суд. Бальш отказался от слов своих, а арнаутов наказали кнутом и сослали в Сибирь. И после того он же завел тяжбу с казною за лишение его якобы хороших работников и прибыли от них ожидаемой! У этих людей не было сделано никаких условий ни с ним, ни прежним владельцем селения, их приютившим, кажется, с заграничным бояром Радуканом, у которого с ним шел также процесс об этом же имении: ибо, купив у него за низкую цену, не уплачивал ему ни копейки. И этот дерзкий и бесстыдный человек поселился в Петербурге, где требовал с казны сотни тысяч и до того имел в нём успехи по делам своим, что по просьбам его рассматривались они в особой комиссии, для того учрежденной и вытребовывались из Бессарабского совета: одним словом, в угождение ему сотворили лишнюю инстанцию. Главным его поборником и защитником был *…, которому взаймы давал он большие деньги и потом проигрывал ему их на билиарде. Чем и когда кончилось дело его о претензиях на казну за Болгар, я не ведаю; кажется, ему бы и начинаться не следовало.

Из Болграда учреждена ныне прямая, укороченная дорога в Кишинев, через бывшую степь и разные колонии; тогда еще не было на ней ни почтовых лошадей, ни станций. Жаль мне, что не удалось взглянуть на житье из центра Европы, из просвещенной Германии переселившихся сюда баварцев и виртембергцев и сравнить его с бытом варваров-болгаров; все мне сказывали, что сие сравнение было бы утешительно для славянского сердца: ибо даже в опрятности и в наружном порядке последние превзошли немцев. Теперь путешественник может, проехав Малый Ярославец и Тарутино, побывать тут в Кульме и Лейпциге, посетить Бриенн, Арсис, Фер-Шампенуаз и, наконец, самый Париж: сими именами, напоминающими славу нашего оружия в последнюю войну с Наполеоном, названы по окончании сей войны возникшие тут колонии. Земли было еще вдоволь! Наконец, вздумали мы селить тут русских. Началась о том переписка, и к концу следующего года должны мы были ожидать прибытия двадцати тысяч семейств казенных безземельных крестьян из Калужской и Курской губерний. Заботы об их принятии и устройстве возложены были на казенную экспедицию, и для этого дела Петрулин оставил мне драгоценного человека, советника Романа Степановича Жилло. Он в это время разъезжал по полям, выбирал места и всё приготовлял для принятия дорогих гостей. В этом приятном для меня, хотя довольно трудном, деле участвовал я только первоначально, но не удалось видеть приезда сих земляков и водворения их.