Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

— Знаете ли что? Вам предстоит случай приятным образом продолжать службу. Граф Воронцов назначен Новороссийским генерал-губернатором.

Не желая объяснить ему мнения, которое об этом человеке составил я себе в Мобёже, я отвечал, что за меня некому его просить.

— Как некому? А Булгаков-то на что? Ведь они с ним страшные друзья.

— Нет, Булгакова я утруждать не буду; да и он сам меня не очень жалует, — отвечал я.

— Как вы ошибаетесь на его счет! Он на всякие одолжения готов.

Тем и кончился разговор наш.

Дня через три заехал ко мне Блудов, к удивлению моему, с упреками: как можно искать покровительства человека, которого я не люблю и не уважаю, не предупредив о том приятеля, который в исполнении моего желания гораздо лучше мог бы мне способствовать? Я ничего не понимал. Еще в Лондоне хорошо был он знаком с Воронцовым, а тут, когда назначили того вместе и полномочным наместником Бессарабской области, то и по делам должен был он войти с ним в ближайшие сношения. Я ничего про то не знал, да и мало о том заботился. Он приехал ко мне прямо от Воронцова, который, между прочим, спросил у него, знает ли он мена?

— Мне рекомендует его Булгаков, сказал он; но вы знаете, какой он добрый, за всех хлопочет: ему трудно поверить.

Увлеченный приязненным чувством, Блудов вероятно не побранил меня.

— О, если оно так, то нехудо бы поскорее с ним познакомиться! Да почему бы не завтра часов в двенадцать? Я буду его дожидаться.

Я вспомнил театральную встречу мою с добрым Маничаровым, рассказал ее и прибавил, что ни намерения, ни желания служить при Воронцове не имею.

— Всё равно, сказал Блудов, надобно всё-таки сходить к нему и найти средство учтивым образом отказаться.

Последнего я никак не умел сделать. Кто не знает ныне Воронцова? Кто не знает, как увлекателен бывает его прием тем, коих он желает при себе иметь? Разве один Александр бывал очаровательнее, когда хотел нравиться. Он имел какую-то щеголеватую неловкость, следствие английского воспитания, какую-то мужественную застенчивость и голос, который, не переставая быть твердым, бывал отменно нежен. Более получаса разговаривал он со мною наедине о разных предметах, преимущественно же о крае, коим собирался управлять. Я, с своей стороны, ничего не упоминал о себе, не изъявлял никаких надежд, не указывал ни на какое место. Прощаясь со мной, просил он меня понаведаться к нему, дабы пообстоятельнее поговорить о наших делах. На этот раз нашел я его в каких-то хлопотах; он успел сказать со мною несколько слов, еще приголубить меня и пригласить дня через два к себе обедать. Потом опять присылал он меня звать к себе, потом… потом не знаю, как это сделалось, я признал себя в совершенном его распоряжении. Он обошел меня, да и я, кажется, не совсем ему был противен. Даже граф Кочубей расхвалил меня ему. Я некогда служил под его начальством, но как было ему знать меня? Не принимал ли он меня за отца моего? По соглашению с Кочубеем и Блудовым, условлено по прибытии на место сделать меня правителем особой канцелярии Бессарабского наместника.

Я, виноват, не пошел благодарить Булгакова: мне не хотелось в этом деле признавать его участия. Итак, едва оставив службу, не думав, не гадав, я опять готов был поступить в нее.

Мне оставалось только отправиться надолго и в долгий путь, ибо непременно надобно мне было заехать в Пензу, где меня ожидали и куда заблаговременно, не предвидя, что со мной случится, отправил я свои пожитки и всю накопленную мною маловажную движимость.

Липецк. — Киев. — Графиня Браницкая. — Новороссия.

Взявши место в дилижансе на 8-е июня, я 7-го поехал в Царское Село обедать к племяннику моему, Николаю Алексееву, который служил там офицером в гренадерском полку императора Австрийского. Там гулял я в саду, провел вечер, ночевал и на другой день рано утром, по условию с кондуктором, сел в остановившийся против квартиры племянника моего дилижанс.

По этой части в два года с половиной нашел я большое усовершенствование: когда русские станут перенимать, всегда стараются перещеголять своих образцов. В покойной четвероместной карете, безо всякого стеснения, засел я с тремя женщинами. Но, если экипаж был покоен, зато не общество, в коем я находился. Оно состояло из одной, кажется, мадам Ледрю, по торговым своим делам отправившейся в Москву, да из одной жены чиновника или помещика, Оловянниковой, с горничною девкой. Сия последняя сидела со мной рядом насупротив своих барынь или дам; она была не стара, но толста, черна, глупа и зла; часто грубила даже госпоже своей и при постоянном жаре природными, а иногда неосторожными испарениями заражала воздух. Француженка, как почти все её соотечественницы, была словоохотна, но ни слова не знала по-русски; русская была молода, скромна и учтива, не говорила по-французски, а почитала необходимою вежливостью отвечать на беспрестанно обращенные к ней речи мадамы. Я несколько времени служил им переводчиком, пока это мне не надоело, и я решительно от того не отказался, за что мадам крайне на меня осерчала; толстая девка во сне припирала меня к стенке, а я локтем в бок будил ее. Таким образом провел я три дня с половиной и приехал в Москву, не пользуясь приязненным расположением моих спутниц.

Только до Бронниц, за Новгородом, устроено было шоссе; далее должны мы были ехать прежним, обыкновенным путем; подъезжая к Москве, последние две станции по выбитой дороге показались нам невыносимы. Правительство начинало баловать нас, но и поныне, распространяя по всей России удобства путешествий, не может приучить нас к странствованиям по своей земле.

По старинному обычаю, в нашем семействе сохранившемуся, въехал я прямо в дом отсутствующей сестры моей, на Старой Конюшенной. Она с мужем зажилась в Пензе, отпраздновав свадьбу брата. Но их со дня на день ожидали, что и задержало меня несколько в Москве, ибо мне не хотелось дорогой с ними разъехаться. Город был пуст, по крайней мере, для меня; небольшое число моих знакомых находилось в деревнях. Но я не скучал, совершенно ведя жизнь любопытного путешественника. Всякий раз, что я приезжал в нее после пожара, Москва являлась мне в новой красоте. В этом году весной был открыт так называемый Кремлевский сад: грязная Неглинная, протекавшая через гадкое болото, заключена в подземный свод, а на поверхности её явился прекрасный сад или бульвар, зеленою лентой опоясывающий почти весь Белый Кремль. В этом месте, которому подобного нет в центре Петербурга, проводил я вечере. Наконец, воротились мои Алексеевы; пробыв с ними суток двое и с помощию зятя добыв хорошую бричку на рессорах, я отправился в дальнейший путь.

Я мог бы потерять счет проездам моим по Владимирской дороге в Пензу. На этот раз мне ровно нечего было бы о нём говорить, если бы не случилось со мной одно происшествие, которое могло бы кончиться для меня несчастным образом и о котором упоминаю здесь потому только, что нечего другого сказать. За Муромом, проезжая лесами, около станции Кулебаки, откуда ни возьмись голодный, чуть ли не бешеный волк. Сперва гнался он издали за повозкой моей, потом подскочил так близко, что я слышал, как он щелкает зубами; не понимаю, чего он испугался и скрылся в лес. Со мною не было огнестрельного оружия; в смирной России почитал я это излишним, а испуганный ямщик бранил меня за то. Во весь опор по песку гнал он тройку свою, предвидя новое появление волка. Он не ошибся: из чащи волк стрелой прямо бросился на лошадей, но, к счастью, дал промах, очутился на другой стороне дороги и в удивлении остановился. Показался мост; проскакав его, ямщик объявил, что опасность миновалась.