Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Я послушался его совета, ночью ехал препокойно и вступил в опасные, по словам его, места, когда совсем рассветало. Тут некогда была русская граница, чрез которую украинская вольница тайно переходила для хищничества; к ней приставали и наши бродяги. Всё это после поселено с правами однодворцев. И позднейшее потомство этих людей не совсем может отстать от ремесла предков. Я увидел город Льгов рано поутру, Рыльск около полудня, а довольно большой и некрасивый Глухов, когда последние лучи солнца освещали его колокольни.

Наконец, я опять в Малороссии, с неизъяснимою радостью сказал я себе, опять на дороге, по которой первый раз в жизни проехал я отроком! Мне хотелось наглядеться на места, чрез кои проезжал, наслушаться с ребячества знакомых речей; темнота ночная скоро покрыла одни, другие умолкли: ибо утомленный дневными трудами народ скоро предался сну. В сердечном волнении, я не скоро мог заснуть, думаю, перед рассветом; а когда проснулся, 16-го числа, был далеко внутри моей любезной Хохландии. О, горе! На станциях не только смотрители, все ямщики говорили по-русски безошибочно, хотя с дурным выговором. Мне бы следовало радоваться, видя непринужденное преобладание нашего господствующего народа; но любимые места приятно мне находить точно в том виде, в каком я их оставил. Оттого-то и город Нежин, чрезвычайно много против прежнего выигравший, меня отнюдь не порадовал.

Меня тревожил дорогой нарыв на боку. Во сне, верно, я неловко как-нибудь поворотился, ибо чрезвычайно сильная боль разбудила меня 17-го рано поутру. Скоро забыл я об ней: на дальнем горизонте сквозь ветви дерев передо мной что-то блеснуло. Я подъезжал к последней станции, Броварам, и это была Печерская глава, маяк православной веры, которому, завидев его издали, ежегодно десятки тысяч богомольцев крестясь поклоняются. Очень редко случалось мне плакать от печали, почти никогда от радости; тут откуда ни возьмись слезы. Чувство и родное, и религиозное, и патриотическое вместе возбудил во мне этот минутный блеск, скрывшийся скоро за деревьями. В Броварах, на мое счастье, был весьма добрый станционный смотритель, который, заметив мое умиленное нетерпение, дал мне тройку лихих курьерских лошадей; с ними восемнадцать верст проскакал я по сыпучему песку, точно так же как и по мосту через Днепр.

На Печерском форштате, в жидовском трактире, которого при мне не было, остановился я. После отсутствия, продолжавшегося более двадцати одного года, увидел я опять Киев. Несмотря на жар и на нарыв, как бы опьянелый, пошел я ходить и прежде всего посетил крепость, теплое гнездо мое, и о радость! ничто в ней тогда не переменилось. Зашел помолиться в лавру, также в ближние и дальние пещеры. Стал расспрашивать об архимандрите Киприане, об иеромонахах Павлине и Трифилии, часто вхожих в наш дом; их давно не было в живых. Вступая в разговоры с монахами, довольно уже немолодыми, я припомнил им об отце моем и о нашем семействе; ни о нём, ни о вас никто из них и не слыхивал.

Горько было мне подумать, с какою быстротой время стирает следы наши.

С утомленными душой и телом воротился я обедать в свой трактир, а потом отдохнул. Припоминая себе всех простосердечных и добродушных людей, которые любили мое младенчество и которых я сам любил, подумал я: неужели ни одного из них нет на свете? взял дрожки и пустился в поиски. В тот же вечер сделал я приятные открытия.

Первый, которого отыскал я, был Павел Харитонович Зуев, весьма умный человек, советник Главного Суда, в самый год последнего выезда моего из Киева женившийся на Катерине Петровне, дочери почтенной Иулианы Константиновны Веселицкой, которую читателю не следовало бы забыть. Когда я назвался, муж и жена вскрикнули от радости; наслышанные о моем семействе, подросшие, довольно большие дета обошлись со мною как с давно знакомым. Стыдно сказать, кому тут еще обрадовался я? Арапу, бьющему в бубны и стоящему на старинных столовых часах, принадлежавших покойной Веселицкой: чудо механики, которому дивился я в ребячестве. Как объяснить многие из наших слабостей?

Скоро потом нашел я вдову лысого лекаря нашего, Яновского, Иулиану Осиповну. Потеряв мужа, выдав дочерей замуж и давно отпустив сыновей в военную службу, жила она сиротой в собственном небольшом домике, который для неё одной казался ей слишком просторным. Она начинала терять зрение и даже по голосу, в мужчине, приближающемся к сорокалетнему возрасту, не без труда могла узнать знакомого ей мальчика. Но когда узнала, то заплакала, и нет нежных выражений на украинском наречии, которых бы она мне не переговорила.

Еще обрел я старца, отца Степана, священника комендантской церкви. Этот с первого взгляда узнал меня, встал, обратился к иконам и начал благодарить Бога, что дал узреть ему хотя сына добродетельной матери моей. Он жил на покое, в тесном помещении, окруженный многочисленным потомством, и уже молодой внук его заступал его место в крепости. Одна только добрая Василиса Тихоновна, моя Шехеразада, не дождалась меня, жестокая: умерла за месяц до приезда моего.

На счет сих лиц я хотел было отослать читателя к первым страницам сего бесконечного повествования; но мне и так уже совестно занимать его совсем незанимательными для него предметами.

Что же мае делать? Воспоминания этого нового пребывания моего в Киеве так живо мне являются, что под пером моим сами собою выступают на бумагу.

Без вышепоименованных лиц возвратясь, могу сказать, на родину, я увидел бы ее себе вовсе чуждою. Польские помещики заменили в ней малороссийских, но и они жили более в деревнях. Лет двенадцать не было уже в Киеве военного или генерал-губернатора. Первенствующею в нём особою находился тогда корпусный командир, Николай Николаевич Раевский, прославившийся в войну 1812 года. Тут прославился он только тем, что всех насильно магнетизировал и сжег обширный, в старинном вкусе, Елисаветою Петровною построенный, деревянный дворец, в коем помещались прежде наместники. Вообще и семейство его только и умело, что себе и другим вредить.

Преемником Масса (преемника отца моего) был хворый брат Аракчеева, Петр Андреевич; но мне никакого следа не было к нему ехать. С губернатором, некогда Петербургским полицеймейстером, мне знакомым, Иваном Гавриловичем Ковалевым, встретился я на улице, и он пригласил меня в себе обедать. Хотя он был холостой, но жил не на холостую руку: у него хозяйничали две старые девы, сестры его. Связь между сими тремя существами была изумительна и трогательна: нигде я такой братской любви не видал. Ковалев был слишком кроток для занимаемого им места, и я тогда же предвидел, что он на нём долго не останется.