Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Немного лиц изобразил я из толпы, приплывшей с новым начальником, как уже приходится говорить о рассеянной его появлением. У Ланжерона было два правителя канцелярии: Иван Ильич Гуржеев и Павел Григорьевич Саражинович. Бахметев из Каменца-Подольского в Бессарабию привез с собою поляка Николая Андреевича Криницкого и сделал его правителем своей канцелярии. Все сие двойное наследство сохранил Инзов, и всё оно свезено было в Кишинев. Три правителя канцелярии не могли оставаться вместе с Казначеевым. Справедливое мнение о них графа Воронцова лучше и короче меня изобразит сих людей. «Гуржееву, — говорил он, — как человеку умному и дельному, доставил я почетное и выгодное место; Криницкому, умному, хотя не совсем чистому, но бедному, выпросил я кусок хлеба, несколько тысяч десятин земли; а Саражиновича, как глупого плута, без церемонии просто вытолкнул от себя». Состоящий по кавалерии и по особым поручениям полковник Селехов и два адъютанта, Мейер и Вегелин, показались было при наместнике и вдруг куда-то исчезли, вероятно получили отпуски и потом переменили службу.

Чиновники канцелярские почти все сохранили свои места. Из них был примечателен один только титулярный советник Михайло Иванович Лекс. Отказав ему в приятной наружности, природа взамен дала ему много похвальных и полезных качеств. По делам быстрота понятия равнялась в нём проворству исполнения. Сама судьба сего гражданского чиновника как бы нарочно ставила всегда под начальство к военным генералам. Бахметев любил его и отличал не совсем лестным названием мой писец. Инзов был деликатнее, заставлял его трудиться не иначе как в своем кабинете и с сожалением расстался с ним. Величайшую честь делала ему его чрезвычайная бедность в Бессарабии, где от мирских крупиц служащие были более чем сыты. Откровенный вид его, всегда умно-веселая улыбка на устах, уменьшали дурноту рябого лица его, а его услужливость всех хорошо к нему располагала. Говорят, излишество во всём есть недостаток; но искреннее желание никого не осердить противоречием, никого не опечалить отказом, ни у кого не отнимать надежды, как бы она ни была несбыточна, одним словом, быть для всех приятным, не имеет ли источник в добрейшем сердце? Я знавал женщин, коим такая доброта служила во вред; без всякой любви часто жертвовали они своей репутацией неотступным молениям влюбленных. Вот каков был Лекс. Когда я узнал его, сказал: «находка!» Скоро слово сие повторил Казначеев, а за ним и сам граф Воронцов.

Образование Казначеевского департамента шло весьма поспешно. Не могу припомнить распределения дел между отделениями, а назову только их начальников. Я сказал уже, что Лонгинов избрал первое, второе поручено было Левшину; от третьего, судного, кто бы мог подумать, не отказался Врунов. Впрочем, он оставался более консультантом и в казусных, затруднительных делах подавал выписки французские из Юстинианова кодекса. Четвертое, меня столь ужасавшее, по всей справедливости, досталось Лексу.

— Согласитесь, — сказал я Казначееву, — что моим отказом услужил я вам, службе и Лексу.

Надобно было подивиться числу налетающих в канцелярию бумаг, а еще более быстроте, с какою вылетали из неё решения и ответы. Быстрота — первое достоинство в глазах военного начальника, управляющего гражданскою частью. Что за дело, если потом окажутся промахи: их так легко исправить!

Пока я всё искал случая, без всякого посредничества, говорить о себе Воронцову, с которым я почти каждый день разговаривал, только всегда при людях, прошло дней десять. Вдруг собрался он в новый путь и, взяв с собой адъютантов и часть свиты своей, поскакал в Крым и далее. Что мне было тут делать? Если б у меня были деньги, я, ни говоря ни слова, поворотил бы оглобли свои в Пензу, тем более, что и сентябрь был не далек; но у меня не достало бы их и на половину дороги; а в незнакомом городе кто бы мне дал взаймы? В это истинно-печальное для меня время, судьба послала мне большое утешение.

Рядом со мной, об стену, жил Пушкин, изгнанник-поэт. Из первых частей видно, что чрезмерной симпатии мы друг к другу не чувствовали; тут как-то сошлись.

В Одессе, где он только что поселился, не успел еще он обрести веселых собеседников; в Бессарабии звуки лиры его раздавались в безмолвной, а тут только что в шумной пустыне: никто с достаточным участием не в состоянии был внимать им. Встреча с человеком, который мог понимать его язык, должна была ему быть приятна, если б у него и не было с ним общего знакомства, и он собою не напоминал бы ему Петербурга. Верно почитали меня человеком благоразумным, когда перед отъездом Жуковский и Блудов наказывали мне стараться войти в его доверенность, дабы по возможности отклонять его от неосторожных поступков. Это было нелегко: его самолюбие возмутилось бы, если б он заметил, что кто-нибудь хочет давать направление его действиям. Простое доброжелательство мое ему полюбилось, и с каждым днем наши беседы и прогулки становились продолжительнее. Как не верить силе магнетизма, когда видишь действие одного человека на другого? Разговор Пушкина, как бы электрическим прутиком касаясь моей черными думами отягченной главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, веселых, молодых, и сближал расстояние наших возрастов. Беспечность, с которою смотрел он на свое горе, часто заставляла меня забывать и собственное. С своей стороны, старался я отыскать струну, за которую зацепив, мог бы я заставить заиграть этот чудный инструмент, и мне удалось. Чрезвычайно много неизданных стихов было у него написано, и между прочим, первые главы Евгения Онегина ; и я могу сказать, что я насладился примерами (на русском языке нет такого слова) его новых произведений. Но одними ли стихами пленял меня этот человек? Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая изумит меня, которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в Петербургской жизни, с нежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в Лицее. Мало-помалу открыл я весь зарытый клад его правильных суждений и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма. Вот почему все заблуждения его молодости, впоследствии, от света разума его исчезли как дым.

Между тем Воронцов воротился в сентябре из второго путешествия своего. Я не спешил к нему являться: он прислал за мною.

— Послушайте, любезный Ф.Ф., — сказал он мне; — мне очень жаль, что желание мое иметь вас при себе не могло исполниться; десятилетняя привычка к доброму товарищу моему, Казначееву, заставила меня ему одному поручить мою канцелярию. Но есть еще для вас средство быть полезным этому краю. В Петербурге не имеют настоящего понятия о Бессарабских делах, я сам жить там не могу; нам нужен человек, который бы по наблюдения своим некоторым образом мог заменить меня, и я вас избрал. Верховный Совет области не стоит так высоко, как польский или финляндский Сенат, но в своем кругу и он имеет большую важность. В нём есть вакантное место члена от короны; хотите ли вы занять его? Чтобы вас ничем не связывать, я даже не представлю Государю о вашем утверждении, а употреблю на то дарованную мне власть. Пробыв месяца три на месте, вы всегда, когда хотите, можете приехать сюда, поотдохнуть, погулять и потолковать со мною. Жалованье небольшое, шестьсот рублей серебром, но житье там дешевое; согласны ли вы?