Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Женатый на внуке бездетного Потемкина, на дочери его племянницы, Воронцов вступал в управление краем, как бы в законное наследство. Многие так думали и были тем чрезвычайно обрадованы. Я полагал, что и в нём была эта мысль, но впоследствии увидел, что ошибаюсь. Воспитанный в Англии престарелым отцом, который беспрестанно с восторгом твердил ему об отечестве его, с русскими солдатами, при виде опасностей, в первый раз забилось сердце его желанием славы. Всю молодость свою, до зрелых лет, провел он посреди русской рати и с нею приобрел все воинские успехи свои; более чем кто из наших знатных почувствовал он достоинство русского имени. Но впечатления, поверия, полученные им в отрочестве и в самой первой молодости, остались в нём на век. Чему бы посвятить досуги, которые оставлял ему утвердившийся мир? — Если б он родился Великобританским подданным, то он наверное пожелал бы сделаться лордом-комиссаром на Ионических островах; но в России есть нечто подобное — южный приморский край, и Одесса лучше Корфу. Я уверен, что он предпочел бы Кавказ и Закавказье, но место было занято; нашим Амгёрстом, нашим Элленбору был Ермолов, и он сидел тогда на царстве в Тифлисе, русской Калькутте.

Исключая Буджацкой степи, Заднестровская сторона являла совершенную противоположность тому, что видно было по сю сторону. Там были леса и горы, и она густо была населена одними молдавскими жителями. В виде отдельной части старались сохранить в ней молдавизм; при Инзове случайно, а при Воронцове постоянно присоединена была она к Новороссийскому краю. В ней должен был я встретить всё для меня совершенно новое.

Меня уговорили сожительствующие мне в трактире, 17-го сентября, позавтракать, то есть отобедать у Оттона, отчего я выехал не рано, в сопровождении мелкого, однако же теплого дождя. Он поиспортил дорогу; оттого ехал я медленнее, а ночью сделалось сыро и холодно. Мне всё казалось, что еще лето; одет я был легко, весь перезяб и должен был остановиться на станции Кучургане, в самом плохом состоянии содержимой. Мне принесли два пука соломы, на один я лег, а другой положили в печь и зажгли. Едва согревшись, уснул я немного, а до свету пустился далее. Если кто из читателей вспомнит Парижского знакомца моего, Липранди, то я скажу ему, что у него был меньшой брат, Павел Петрович, старший адъютант при Иване Васильевиче Сабанееве, начальнике 6-го пехотного корпуса, которого квартира находилась в Тирасполе. Братья были сходны между собою точно также, как день походит на ночь и зима на лето. К сему меньшему Липранди, по его приглашению в Одессе, въехал я прямо в Тирасполе; с трудом мог он отогреть меня камельком и горячим чаем.

Лет двенадцать перед тем город Тирасполь был пограничный, хорошо заселенный, но только раскольниками и всяким сбродом. Плавни, то есть рощи из ивняка состоящие и растущие на низменных берегах Днестра, красят его и отнимают у него вид стопного города.

Когда я выехал из него, увидел странное зрелище: туман разорвался на клочки, которые в виде опущенных облаков, в иных местах расстилались по земле, в других поднимались вверх; говорили, что это возвещает ясный день. И действительно, лишь только переправился я через Днестр, проехал мимо Бендерской крепости и для перемены лошадей остановился в форштадте её, как солнце засияло и запылало. Было ли сие добрым предзнаменованием в этот памятный для меня день, 18-го сентября? Не думаю; ибо, начиная с этого дня, в продолжение двух лет с половиной, много перенес я горя и трудов.

У самой реки встретил меня какой-то чиновник верхом и проводил до почтового двора; потом, когда я отправился далее, поскакал передо мною. Такая почесть казалась мне непонятною, а как я никогда не любил ничего мне не принадлежащего, то, подозвав его, убедительно просил более не трудиться. Просьба моя была неуспешна; тогда я принял повелительный тон, который произвел желаемое действие. И теперь не знаю, за какую важную особу принимали меня потом на станциях. Меня везли четыре лошади, по две в ряд; оборванный суруджи сидел на одной из передних и ужасно хлопал бичом. Эти люди обычай езды взяли у Запада, подумал я, и пожалуй скажут, что в этом, по крайней мере, опередили они нас в просвещении.

От Бендер до главного города Кишинева всего 60 верст, и я приехал в него, когда солнце было еще высоко. Обширнее, бесконечнее, безобразнее и беспорядочнее деревни я не видывал. Издали он похож еще на что-нибудь, но въехав в него я ахнул. Я был адресован Казначеевым ко вновь определенному полицеймейстеру, подполковнику Якову Николаевичу Радичу; отыскивая его, проезжал я самою нижнею частью города и принужден был беспрестанно зажимать нос, а часто закрывать и глаза. Квартира его — небольшой домик посреди двора, обнесенного плетнем — состояла из двух комнат, разделенных сенями. Одну из них занимал он сам, но не успев ничем обзавестись, жил по-солдатски, так что у него и кровати не было. Другую, пустую комнату, за отсутствием хозяина, отвел мне его денщик, и также как на Кучурганской станции, должен был я расположиться на полу. Явился жид-фактор и повел меня в трактир к своему единоверцу; нет, и поныне еще при воспоминании сего ужасного обеда вся внутренность во мне поворачивается. Возвратясь, бросился я на солому и предался размышлениям не весьма веселым; они походили на совершенное отчаяние. «И в этой помойной яме я осужден провести, по крайней мере, три месяца, тогда как я не хотел бы пробыть в ней и трех часов, думал я, и живу у человека, которого в глаза не видал». Он воротился вечером, был тихий, добрый человек, под покровительством Казначеева, и спешил угостить меня чем только мог, утешениями и надеждою на лучшее помещение.

Он дал мне свои парные дрожки на следующее утро, и я поехал делать визиты первостепенным лицам: губернатору Константину Антоновичу Катакази, вице-губернатору Матвею Егоровичу Крупенскому, председателю уголовного суда Петру Васильевичу Курику, и областному предводителю дворянства Ивану Михайловичу Стурдзе. Исключая последнего все были дома, все жили в верхней части города на горе, и все приняли меня более чем благосклонно, как избранного Воронцовым. Прекрасная погода и свежий воздух, коим подышал я на высоте, немного успокоили меня.

В первую седмицу пребывания моего в Кишиневе воздержусь от описания лиц и мест, мне представившихся, а буду вести простой дневник случавшемуся со мною.

Радич повез меня 19-го числа в трактир к какой-то немке; обед был опрятный и сытный, и я удостоверился, что не везде тут скверно едят. Следующие дни беспрестанно получал я приглашения на обеды. В продолжение 20-го наехала вся свита и канцелярия графа, Казначеев, Марини, Брунов, Лекс и другие, а к ночи и сам он прибыл.