Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

— Но мы — московские писатели! — возмутился Ося. — Вот Слуцкий, вот Садовников, вот Голованов, а я — Герасимов!

— Слуцкого я знаю, — спокойно сказал страж, — проходите, пожалуйста. А вас могу пропустить, только если Балтер разрешит…

— А он здесь? — обрадовался Ося. — Так зовите его!

Очень быстро появился Балтер, и мы прошли в сад. Потом я зашёл в дом. Дом Паустовского прост и скромен. Таким, собственно, я его себе и представлял. В первой большой комнате, которая начиналась сразу без прихожей, был накрыт стол, на котором, кроме чисто блестевшей посуды, не было ничего, если не считать нескольких мисок со свежими огурцами и помидорами. Камин прямо против двери в сад. Маленькие красивые мехи для раздувания огня, рядом — другие, ещё красивее. Ступени вниз вели в кухню, откуда слышались женские голоса и посудный лязг. Другие ступени вели вверх, в кабинет Константина Георгиевича. Слева от входа помещалась низкая тахта под пёстрым полосатым покрывалом. Над ней — незнакомый мне офорт: зима, сугробы, низенькие домишки, а по тропинке грустно идёт человек: Чехов. Были и другие картинки, но я запомнил только эту. В кабинете очень широкое — метра три — окно, распахнутое в сад. Под окном — большой светлый и лёгкий стол без единого ящика. О том, что это письменный стол, можно было догадаться только по предметам на самом столе: стопка книг, бумаги, коробочка с ручками, огрызками карандашей, резинками, скрепками. Рядом лежали друзы горного хрусталя и стояла маленькая, с кулак, алебастровая головка Нефертити. Книг в кабинете было немного: 2–3 небольшие полки. Никакого хлама, просторно, много воздуха. Кинохроника начала разворачивать свою аппаратуру. Я вышел в сад.

В саду на скамеечке сидел Слуцкий. Совершенно неожиданно, без связи со всем предыдущим, он попросил меня рассказать ему о Королёве. Я рассказывал, он вопросы не задавал, чертил прутиком в земле. Потом вдруг спросил:

— А его любили?

Я объяснил, насколько это трудный вопрос применительно к Королёву…

Пока мы беседовали, движение в саду стало более поспешным и суетливым. Было видно, как к мосту через Тарусу подошла и остановилась вереница автобусов и машин: траурный кортеж прибыл. В саду прямо под окном кабинета установили две белые табуретки, на которых должен был стоять гроб, кто-то уже отпирал ворота. Балтер, всклокоченный, с измученным лицом, звонил на местную радиостанцию, которая именно сейчас кончила передавать траурную музыку, которую крутила с утра, и перешла к местным новостям: дояркам и удоям.

Наконец внесли гроб. Людей было много, всякий норовил подсунуть под гроб своё плечо («Я нёс гроб Паустовского!»), людям было тесно на узких дорожках сада, они топтали траву и цветы. Гроб поставили на табуретки. Татьяна Алексеевна поправляла цветы в гробу. Поднявшись из кухни, две пожилые женщины тихо и горько плакали в фартучки. Из кабинета звучала музыка. Киношники быстро и ловко, как зайцы, прыгали через клумбы то вперёд, то назад, издавая щёлканье и стрекотание.

Я стоял так близко, что мог дотронуться до Паустовского, разглядывал его мёртвое лицо, тонкий нос, высокий розовый лоб, совсем редкие седые волосы, старческие веснушки на руках, под ногти которых уже проникла сумеречная синева. Он лежал прямой, высокий. Не знаю, был ли он высоким в жизни, кажется, нет. Тело его было очень худым и измождённым. Чужеродно выглядели нерусские добротные чёрные полуботинки с плетением. Прощались родственники. Уже на улице прощались соседи. Гроб несли опять много людей. Выше других поднималась голова Володьки Медведева [258] Медведев Владимир Васильевич (1931–1999) — художник-график, книжный дизайнер. .

За овражком начиналось кладбище. Шествие поломалось, растеклось по кладбищенским тропинкам. Место для могилы выбрал Паустовский себе сам: за кладбищем, метрах в ста от последних могил, на крутом холмике, с трёх сторон окружённом овражками, под большим, ещё не старым, крепким дубом — спокойным, уверенным в себе деревом. Холмик тоже был оцеплен какими-то непонятными людьми в штатском. Хотя мы и стояли у самого дуба, но гроба в людской тесноте я не видел. Выступал старый писатель (кажется, Сергей Голубов), говорил, в общем-то, о себе, рассказывал, как Паустовский с Гайдаром нянчились с ним, опекали его. Хорошо, гораздо лучше московских политиканов, выступил секретарь Союза писателей Франц Таурин. За ним — трое тарусских градоначальников. Голоса выступавших слышали только люди у самой могилы. Не видел, но слышал, как заколачивают гроб, опустили, застучала по крышке земля…

Люди расходились медленно, словно опять чего-то ждали. Какие-то робкие студенты спрашивали, можно ли почитать на могиле стихи. Господи, как же всех замордовали, что даже студенты спрашивают, можно ли на могиле писателя читать стихи! Встретил Окуджаву и Завальнюка [259] Завальнюк Леонид Андреевич — поэт, прозаик. , спросил у Володьки Медведева:

— Ты его хорошо знал?

Он вылупил на меня глаза:

— В некотором роде это мой тесть…

А я и не знал… Устроились в гостинице, накупили разной снеди, водки. Стало очень темно: со всех сторон сразу двигалась гроза. Ударила яростно, по мостовым понеслись ручьи, сразу спала липкая, душная тяжесть.

Маленькие поминки устроили на даче у критика Феликса Света. Дождь кончился. Вокруг — радостная, умытая листва. Всем мешал мокрый пришлый пёс. Маленькую девочку отправляли спать, а она не шла. Слуцкий грустно пил вино. Булат рассказывал мне об Австралии. Очень не хотелось уходить с этой террасы…

18–19.7.68

27 июля отправились в путешествие на остров Анзер (Соловецкий архипелаг). Юра Чудецкий, Женя Харитонов, Серёжка (шурин Чудецкого) и я. Собирался Юрка Рост, но по обыкновению надул: остался в Ленинграде.

Жизнь наша на Анзере состоит из трёх практически равновеликих периодов: сна, приготовления пищи и поглощения её, так как мы ведём ту жизнь, какую вёл первобытный человек. Можно ли придумать отдых лучше?!

Мне приснился Герман Титов, который страстно убеждал меня, что он никакой не Герман Титов, а Михаил Ботвинник. Часто просыпался, пил воду и долго думал о Москве.

По себе скажу: мужчина всё может простить любимой женщине, даже знание высшей математики.

Странный сон. Иду по какой-то ничем не примечательной улице, поднимаю глаза и вдруг вижу вывеску: «Окраска арбузов во все цвета».

Удивительно гадкий вкус у пива, которое простояло в стакане часа 2–3. Пиво у нас молниеносное, одноразового действия, как ручная граната.

Новый Андерсен ещё не родился. Как много могут рассказать о нас наши костюмы!