Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

В конце беседы, мы стали обсуждать дела во Французской академии, так называемой «Академии бессмертных». Де Бройль вместе с нами потешался над их неспешными заседаниями, где обсуждаются слова, которые надлежит вставить в фундаментальный словарь французского языка. Эти слова «бессмертные» выбирают уже более ста лет, ничем иным, насколько я знаю, не занимаясь. Де Бройль смеялся вместе с нами и сквозь смех комментировал:

— За одно заседание они обсуждают 6–7 слов, не более. Сейчас, кажется, дошли до буквы «К». Это очень смешно… Между прочим, господа, ведь я и сам принадлежу к «бессмертным»! — И, поблескивая глазками, наслаждался нашими сконфуженными физиономиями…

Парижанин так рассуждает: если идет дождь, зачем платить 50 франков за зонт, если можно переждать дождик в кафе за чашкой кофе, которая стоит один франк? Вот и нас с Кириллом дождь загнал в кафе. Я подумал: ведь это моё последнее парижское кафе, и стало грустно до слёз…

В «Правде» 16 июня большая статья Бориса Полевого. И про меня написал:

«Ярослав Голованов, автор повести «Кузнецы грома», впервые рассказал о тех молодых людях, что под руководством великих наших ученых и инженеров создают космические корабли.

Человек, которого в сообщениях ТАСС именуют «Главный Конструктор», при всей своей занятости прочёл эту повесть за одну ночь, нашёл время дать автору советы. Эту повесть печатают молодёжные газеты стран народной демократии. Её срочно издаёт солидное буржуазное издательство. А наши критические «орудия» молчат, и автор может пока судить о том, удалась ли эта вещь, лишь по читательским письмам. Разве это правильно? Почему наша критика разучилась радоваться новым литературным явлениям, приветствовать новые литературные имена?» Во как!

Полевой кое-что напутал. Королёв «прочёл эту повесть за одну ночь» только потому, что самого Полевого прищучила цензура, а я лишь помог ему выпутаться (см. записную книжку № 25). «Нашёл время дать автору советы» (и очень дельные советы!) Сергей Павлович гораздо позднее, когда повесть вышла летом 1964 года в издательстве «Советская Россия» отдельной книжкой. В странах народной демократии какие-то газеты что-то переводили и печатали, но ни о каком «солидном буржуазном издательстве» мне неизвестно. После такого «укора» в «Правде», равносильного тогда приказу, начали спешно «радоваться» и «приветствовать» меня «Известия», «Литературка», «Сов. культура», журнал «Вопросы литературы» (в просторечии — «Вопли») и даже «сам» журнал «Коммунист». Потом меня с ходу приняли в Союз писателей. На «Мосфильме» затеяли снимать кино по этой повести, но это отдельная история…

Поехал в Мозжинку на дачу к Ландау [127] Ландау Лев Давидович (1908–1968) — физик-теоретик, академик, лауреат Нобелевской премии. . Хочу расспросить его о Капице, которому 8 июля исполнится 70 лет.

Я не видел его после катастрофы, и он произвёл на меня очень тяжёлое впечатление. Большая продолговатая голова в венце седых всклокоченных волос. Глаза смотрят с болью и как-то косо. Левая рука сведена, правая — вяла и безжизненна. Он лежал в комнате, сумрачной от деревьев, подступавших к самым окнам. Вокруг высокой кровати шли крепко ввинченные в стены металлические держалки, как в балетном классе.

При Льве Давидовиче находилась санитарка Таня — рыхловатая курносая девушка. Забавно, но она хорошо знакома со многими академиками, живо интересовалась, сколько лет исполняется Капице, вспоминала, как Александров [128] Александров Анатолий Петрович (1903–1994) — учёный, академик, трижды Герой Социалистического Труда. приезжал в Институт физических проблем, с гордостью говорила о том, что Померанчука [129] Померанчук Исаак Яковлевич (1913–1966) — физик-теоретик. избрали в академики. Она даже знает, что греческая буква «пси» применяется в формулах квантовой механики. Я говорю ей:

— Таня, вот Лев Давидович поправится, и поступайте на физфак сразу в аспирантуру…

Ландау смеётся, но я вижу, что ему плохо. Я не привык интервьюировать людей, страдающих физически, но Майя [130] Бессараб Майя Яковлевна — племянница Л. Д. Ландау, журналистка. , видя, что я порываюсь уйти, просит:

— Даунька, ну расскажи ещё что-нибудь о Капице…

Конкордия Терентьевна и Лев Давидович Ландау.

Он говорил со мной безо всякого раздражения, даже с охотой, но односложно и нечленораздельно.

Мне показалось, что ему неловко демонстрировать свое страдание передо мной, он не хочет, чтобы видели его немощь, а терпит меня потому, что помнит: я видел его и другим, до катастрофы. Иногда по лицу его пробегала гримаса боли, взгляд делался несносным и, судорожно глотнув, он замолкал.

Трудно сказать, насколько пострадала его память. Но жалуется он на неё часто:

— Когда вы познакомились с Капицей?

— Не помню…

— В Англии вы виделись с ним?

— Не помню…

— Бывали вы в лаборатории Капицы?

— Кажется, никогда не бывал… Не помню… Я не умею делать умный вид, если ничего не понимаю…

— Помните моего приятеля Игоря Квашу, актёра? Он всё приставал к вам на пляже в Коктебеле…

— Фамилию помню, а лицо забыл…

Кора [131] Ландау-Дробанцева Конкордия Терентьевна (1908–1984) — жена Л. Д. Ландау. рассказала, что Льва Давидовича мучают сейчас боли в мизинце на ноге. Во время катастрофы тазовая кость раскололась на три части и защемила нерв ноги. Искали место защемления, не нашли, ампутировать палец или убивать в нём нерв — боятся, а он мучается…

Когда 7 января 1962 года на Дмитровском шоссе по дороге в Дубну в маленький «Москвич» врезался грузовик, все знали, что «Дау» — как звали его физики всего мира — спасти нельзя. Но его спасли врачи и физики, организовавшие круглосуточное дежурство в больнице, достававшие уникальные лекарства. Кора ждёт от физиков тех же забот, но она не может понять, что их благородный порыв испарился за 2,5 года, что это был именно порыв, то есть нечто непродолжительное по самой своей природе. Настроение у «Дау» ужасное. Говорит Тане, что в Мозжинку его «сослали», Майе цитирует Плутарха: «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас»…

О физике Ландау говорит только с сыном Гариком, который учится на 2-м курсе физфака. Другим отвечает: «Не будем об этом… Я отстал на два года и не знаю, что сейчас делается в мире…» Очевидно, это незнание тоже приносит ему страдание. Он отказался ехать в Париж и Венецию на лечение, страшась, что его непременно будут навещать другие физики, будут пытаться узнать его мнение по поводу новых физических проблем, а он не сможет говорить с ними на равных.