Евгений Шумигорский - Император Павел I. Жизнь и царствование

Воспитание цесаревича Панин, с внешней стороны, вел во французском духе, так как в то время французский язык, французская литература и французские моды господствовали в культурных слоях европейского общества и прочно привились и у нас при дворе Елисаветы. Естественно, что, по мнению Панина, и Павел Петрович должен был быть воспитываем как французский дофин, с обычною обстановкой рыцарских характеров, chevallerie и т.п. Эстетическая впечатлительность, слабонервность, с одной стороны, поклонение рыцарским добродетелям: великодушию, мужеству, стремлению к правде, защите слабых и уважению к женщине — с другой, навсегда привились в натуре Павла. На Павле сказались впоследствии все достоинства и недостатки французского воспитания: живой, любезный, остроумный, он полюбил внешность, декорации, любил щеголять своими костюмами и десяти, одиннадцати лет уже занять был «нежными мыслями» и «маханием». Но в то же время воспитателями и преподавателями цесаревича приглашены были Паниным, как и следовало ожидать, преимущественно немцы, педантически, тяжеломысленно дававшие свои уроки и, как всегда, презрительно смотревшие на Россию и русский народ; цесаревич очень скучал их уроками и даже возненавидел немецкий язык. Счастливым противовесом в их влиянии на маленького Павла явился законоучитель, иеромонах Платон, впоследствии знаменитый митрополит, и в особенности один из его воспитателей, Семен Андреевич Порошин, душой предавшийся своему царственному воспитаннику и делавший все возможное, чтобы правнук Петра В. был достоин своего деда и по своему образованию, и по любви к России. Чуткий доверчивый, добрый, цесаревич очутился, сам того не зная среди двух боровшихся между собою ради него течений, и, по счастью, его тянуло более к Платону, уроки которого навсегда утверждали в его душе чувства преданности и любви к православной вере, и к Порошину, близко принимавшему к сердцу все его интересы. Сам Панин лично мало входил в подробности первоначального воспитания Павла, ограничиваясь внешним исполнением своих обязанностей и предоставляя главное наблюдение за ним тупому «информатору» Остервальду. По воспитательному плану Никиты Ивановича обучение цесаревича «государственной науке» должно было начаться лишь с 14 летнего возраста, когда Павел Петрович должен был сделаться его более или менее осмысленным политическим орудием; до этого времени ленивый и небрежный Панин не считал нужным входить в душевное настроение своего воспитанника и оттого едва было не прозевал неудобного для его планов, но постепенно возраставшего влияния Порошина. Он довольствовался тем, что постоянно присутствовал за обедом великого князя, приглашая к нему же екатерининских вельмож и кавалеров, преимущественно своих единомышленников; за обедом велись речи о «высоких государственных материях», часто мало доступные уму 10-летнего мальчика, причем Панин иногда позволял себе «сатирически» отзываться о деятельности Екатерины. Прочие застольные собеседники Панина также не стеснялись при наблюдательном мальчике в выражении мыслей и чувств, не всегда чистых и часто не искренних. В обществе этом, слушая споры и рассуждения взрослых, мальчик преждевременно старился, привыкая ко всему относиться недоуменно, подозрительно, и, будучи не в силах сам разобраться в противоречиях, которые были выше его понимания, быстро усваивал себе на лету чужое мнение, почему либо более других действовавшее на его впечатлительную душу, хотя столь же быстро, по той же причине, менял его часто на противоположное. Вообще в образе мышления цесаревича заметно было господство впечатлений и образов, а не ясно сознанных идей; проявлялась в нем также наклонность подчиняться чуждым внушениям — обычное последствие раннего постоянного общения детей со взрослыми. Лишь изредка, по праздникам и на уроках танцев, Павел находился в обществе сверстников, из которых особым его расположением пользовались племянник Панина, князь Александр Борисович Куракин, и граф Андрей Кириллович Разумовский.

Панин подготовлял, таким образом, успешно почву для будущего своего господства над умом Павла, уверенный, что в этом отношении руки у него совершенно развязаны, как вдруг в 1765 г. он узнал, что имеет над собой наивного, но опасного соглядатая в лице Порошина, который день за днем вел «Записки» о воспитании цесаревича и имел неосторожность, с одной стороны, читать их Павлу, а с другой вступить в открытую борьбу с своими товарищами по воспитанию Павла, немцами. Панин тотчас же удалил Порошина не только от двора, но и из Петербурга, как чересчур опасного человека [10], и затем, не дожидаясь уже 14-летнего возраста Павла, окружил его железным кольцом из своих клевретов [11].

«Записки» Порошина несомненно имеют большой интерес для биографии императора Павла, рисуя правдиво и безыскусственно детские его годы. Но, конечно, не совсем осмотрительно давать им первенствующее значение для характеристики Павла Петровича, как человека и как императора, что склонны делать его биографы, при скудости других данных: в словах и действиях 10-летнего мальчика нельзя искать объяснения всей жизни императора и ставить ему в строку каждое лыко в известном направлении. Разумеется, в 10–11 лет, в возрасте, в котором Порошин оставил Павла, не складывается ни характер человека, ни его миросозерцание: иначе, пришлось бы, пожалуй сдать в архив не только всех педагогов и, в этом звании, задним числом самого Никиту Ивановича Панина, но и все, крупные и мелкие, жизненные условия, которые так могущественно действуют явными и тайными путями на душу человека в молодом и даже зрелом его возрасте. Можно пожалеть, напротив, о том, что «Записки» Порошина не обнимают собою более позднего периода жизни Павла Петровича, когда чуткий, впечатлительный и несомненно умный мальчик, каким рисуется Павел в «Записках» Порошина — попал под непосредственное влияние своего негласного опекуна и приступил к изучению «государственной науки». Описанная Порошиным обстановка Павла в детские его годы дает однако ясное понятие о том, как могли окружавшие цесаревича люди относиться в нему позже, когда мальчик превращался в юношу. Об этом периоде жизни Павла Петровича, самым важным для его нравственного развития, сохранились лишь отрывочные сведения, но и по ним можно судить об атмосфере, которою дышал в это время молодой великий князь: Панин начал учить его своему политическому катехизису.

Политические убеждения Панина в области внешней политики требовали для России постоянного, вечного союза с Пруссией, на которую он смотрел, как истый прибалтийский немец того времени, глазами верноподданного; в области же дел внутренних Никита Иванович не имел случая проявить конечные свои стремления. Наклонность Панина к шведским, олигархическим учреждениям укрепилась в нем со времени посланничества его в Стокгольме, но, потерпев крушение в своей попытке образовать Императорский Совет при Екатерине, в первый год по восшествии ее на престол, и убедившись затем из общего хода дел по внутреннему управлению, что молодая императрица имеет свою собственную политику, Никита Иванович начал исподволь указывать лишь на необходимость водворить законность в управлении, — мысль, с которой соглашались все и которую, прежде всех, проводила сама императрица, созвавшая в 1767 г. в Москве комиссию для составления нового уложения и составившая для нее свой знаменитый «Наказ». Но явные, теоретические мысли о законности находили у Панина практическое применение в другой области, которую он не считал удобным открывать Екатерине: он считал, что Екатерина восшествием своим на престол нарушила законные права Павла, что о законности в России не может быть и речи до тех пор, пока верховная власть будет в руках «узурпатора», подчиняющегося влиянию фаворитов и др. случайных людей. Поэтому ближайшею практическою целью Панина явилось стремление нравственно разъединить своего воспитанника с его матерью, внушить ему недоверие к ней и, подчинив его своему руководству, открыть ему блестящую, но туманную перспективу благоденствия России, когда Павел, в силу той или другой случайности, вступит на престол или, яко бы по праву, сделается соправителем матери. Короче, Панин делал все возможное, чтобы уверить своего питомца в невозможности согласить его интересы и даже интересы России с интересами Екатерины еще более, он возбуждал в Павле сыновнюю скорбь об участи его отца, будто бы павшего исключительно жертвою честолюбия матери. Нечего и говорить о том, что, в случае успеха, Панин рассчитывал управлять империей именем своего питомца.