Евгений Шумигорский - Император Павел I. Жизнь и царствование

Второй воспитательный период жизни Павла Петровича, при этих условиях, также не мог привести к благоприятным для его душевного спокойствия результатам. Беспристрастный его наблюдатель, Платон, рассказывал впоследствии, что «разные придворные обряды и увеселения не малым были препятствием учению; граф Панин был занят министерскими делами, но и к гуляниям был склонен; императрица сама лично никогда в сие не входила» [12]. Павел рос, таким образом, по-видимому, под исключительным надзором аккуратного своего «информатора» Остервальда. Но, при кажущейся беспечности, Панин тщательно следил за тем, чтобы цесаревич не вышел из-под его влияния. Что Панин не брезгал для этого никакими средствами, можно видеть из его отношений в самой императрице, которую он, пользуясь ее доверием к себе в делах, решался обманывать для достижения своих политических целей даже в более мелких случаях, утаивая от нее документы, давая ложные объяснения и не останавливаясь даже пред клеветой [13]. В XVIII в., более чем когда либо со времен Маквиавелли личная честность в делах политических на языке государственных людей называлась глупостью.

По воспитательному плану Панина, великий князь должен был в это время «приступить к прямой государственной науке, т. е. в познанию коммерции казенных дел, политики внутренней и внешней, войны морской и сухопутной, учреждений мануфактур и фабрик и прочих частей, составляющих правление государства». На самом деле «познание» это, как и многие другие прекрасные слова Панина, осталось в существенных своих частях только на бумаге. Цесаревич лишь впоследствии, самостоятельно, путем чтения и размышления, уяснял себе «государственную науку». Свидетельствуют об этом целые тома собственноручных выписок, сделанных из прочитанных им лучших произведений европейской литературы и сохранившихся до настоящего времени в библиотеке Павловского дворца. Преимущественной заботой Панина было дать «политическим мыслям» своего воспитанника известное направление. Каково было это направление — легко определить, назвав лиц, которые окружали Павла и, прямо или косвенно, знакомили его с «государственной наукой»: все это были единомышленники или клевреты Никиты Ивановича, не менее, чем сам он «сатирически» относившиеся к деятельности Екатерины. То были главным образом: брат Никиты Ивановича, генерал-аншеф Петр Иванович, не скрывавший своего убеждения, что править Россиею должен «прирожденный государь мужского пола, который мог бы заниматься обороной государственной», т. е. военной частью; то был известный интриган и политический талант — проходимец, Теплов, участник восшествия на престол Екатерины, присутствовавший при кончине Петра III в Ропше и допущенный Паниным к Павлу как единомышленник в борьбе с самодержавием Екатерины; то был, наконец, ближайший друг Панина, наглый голштинский выходец, «искатель счастья и чинов», Сальдерн, который сам охарактеризовал себя однажды, за обедом, великого князя, словами обращенными к графу Строганову: «вы те интриги крупными называете, кои я весьма мелкими почитаю». В этой обстановке положена была основа политического миросозерцания Павла Петровича: критическое отношение к правительственной деятельности матери, сочувствие к личности отца, бывшего будто бы лишь жертвой «дурных импрессий», и признание важного значения «военных мелкостей» на прусский образец; в то же время душа самолюбивого и впечатлительного великого князя отравлена была смутным чувством боязни и подозрительности в государыне-матери; взгляд Никиты Панина, что Екатерина явилась похитительницей трона, в ущерб правам сына, естественно, по мере развития жажды деятельности в Павле, — не мог не находить сочувственного отклика в тайниках его сердца. Так, в нежном еще возрасте, Павел переживал в своей душе тяжелую драму, являясь невольным выражением дворских и общественных настроений.

Как часто бывает, однако, вместе с ядом нечувствительно дано было Павлу его воспитателями и противоядие. «Сатирическое» отношение в Екатерине и ее деятельности всегда обосновывалось чувством «законности», «страданиями вернейших и усерднейших сынов отечества», т. е. всего народа, — и Павел постепенно привыкал ставить закон и благо народа во всем его целом, вне общественных классов, выше всех случайных факторов; слыша о дворских и гвардейских смутах и переворотах, произведенных высшим дворянством, Павел Петрович проникался сознанием, что благо народное может быть обережено лишь полнотою монархической власти, а не санкцией олигархических вожделений его воспитателя. Внутренняя борьба, происходившая в великом князе, облегчалась для него, кроме того, высокоразвитым религиозным чувством: по свидетельству его законоучителя Платона, «оно внедрено было в него императрицей Елисаветой Петровной и приставленными от нее весьма набожными женскими особами» [14]и упрочено было самим Платоном, так что «вольтерьянство» екатерининских вельмож, по счастью, не заразило души великого князя. Религиозное чувство великого князя служило для него также мерилом его поведения по отношению к матери и окружавшим его людям, в тех особенно случаях, где жизнь и политика представляли не мало искушений действовать несогласно с христианской моралью, допуская для слабой совести возможность компромиссов… Тем не менее, эта постоянная работа мысли, постоянная необходимость сдерживаться, скрывать свои чувства, не могли пагубным образом не влиять на психический строй юноши, который с детства отличался «остротой своего ума», был «горяч и развлекателен»: чем более и продолжительнее он сдерживался, тем сильнее были его вспышки; веселое, живое его остроумие часто отзывалось желчью; природная доверчивость сменялась, по отношению в одним и тем же лицам, чрезвычайной подозрительностью, а боязнь умалить свое значение делала его иногда не в меру гордым и притязательным. В конце концов, у юноши, от природы доброго, веселого, начали проявляться припадки меланхолии…

По отзывам современников, на сколько смели они судить по внешности, великий князь производил вообще самое благоприятное впечатление: дурные черты характера цесаревича, не смягченные воспитанием, и созданные воспитанием, и окружающей обстановкой больные места в нравственном его облике нелегко было заметить постороннему гласу. Записки Порошина, относящиеся в детскому периоду жизни Павла Петровича, и показания Платона, — двух лиц, любивших царственного своего питомца, но не Скрывавших недочетов в его воспитании, — дают нам достоверный, хотя и ограниченный материал для истории этого воспитания, но не выясняют вполне его результатов. Тем драгоценнее для потомства являются замечания о нем случайного свидетеля, познакомившегося с цесаревичем тотчас по завершении его образования, бесспорно умного и тонкого наблюдателя, искренно желавшего добра Екатерине и ее сыну. Наблюдателем этим был знаменитый философ-энциклопедист Дидро, проведший в 1773–1774 гг. несколько месяцев при дворе Екатерины. После знакомства своего с Павлом Петровичем, Дидро отметил, сам того не зная, именно те дурные следствия воспитания великого князя, которые заведомо выращивал так долго Панин и которые впоследствии мучительно отзывались на Павле в течение всей его жизни. «Да не ездит никогда императрица в Царское Село без своего сына, да никогда сын не возвращается без нее!» пророчески восклицает он в своем труде: «Principes de politique des souverains», написанном тотчас по возвращении из России. Десятью годами ранее поездки своей в Петербург Дидро служил для Екатерины посредником в деле приглашения Даламбера, сухого ученого, в воспитатели к Павлу, но, познакомившись в Петербурге поближе с делом, Дидро тоном глубокого убеждения говорил всем не стесняясь, даже самой императрице: «Даламбер не был пригоден для воспитания цесаревича; не Даламбера следовало пригласить, а Гримма, друга моего Гримма!» [15]Гримм, литературный корреспондент Екатерины мог иметь, как воспитатель Павла, единственное преимущество: он главным образом старался бы создать наилучшие отношения сына к матери. Заметим кстати, что к отзывам о Павле иностранцев, в особенности дипломатов, следует относиться с большою осторожностью: Павел разделял симпатии своего воспитателя к Пруссии и отчуждение его от Франции; поэтому, в донесениях своим правительствам, французские дипломаты столь же неумеренно унижали великого князя, сколько прусские — его восхваляли [16].