Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

Сергей Николаевич в этот год из Алушты не выезжал: сидел у себя на горе в полном одиночестве и, работая над романом «Суд», обдумывал одновременно будущие романы эпопеи. Он понимал, что новая революция надвигается с неотвратимостью; знал, что идущая гроза будет сильнее 1905 года; чувствовал паническую растерянность господствующих классов. В ужасе перед революцией они готовы пойти на все, только бы отвлечь, приостановить вооруженное выступление йарода.

Писалось плохо, томило ожидание чего-то такого, что опрокинет и разрушит все его творческие планы и замыслы. Никого не хотелось видеть, он предпочитал оставаться наедине со своими тяжелыми и беспокойными думами.

В январе 1914 года Ценский получил письмо от Горнфельда, который дружески журил его за то, что-де вот он снова спрятался в своей Алуште и не появляется в столицах, что многие литераторы хотят с ним познакомиться, что даже готовы приехать в Алушту.

Отвечая довольно уклончиво на это письмо, 8 января Сергей Николаевич писал: «…Я очень тяжел на подъем и вообще с огромным трудом знакомлюсь с кем бы то ни было, это уже природное у меня, — я и не борюсь с этим, бесполезно было бы, и «в гости» никогда не хожу, а у себя на даче так и не говорю даже ни с кем по целым месяцам и полугодьям…»

Словом, от гостей и знакомства он отказался. Что же касается «не говорю даже ни с кем по целым… полугодьям», то имеется в виду вся вторая половина 1913 года, когда Сергей Николаевич работал над «Наклонной Еленой». Не выезжал он из Алушты и в последующие полгода, пока не грянула первая империалистическая война.

Опять на зауряд-прапорщика Сергеева надели военную шинель. «Не знаю, придется ли мне быть в бою, но ничего против этого не имею», — писал Сергеев-Ценский Горнфельду 28 июня 1914 года.

Но ему был чужд ура-патриотический или шовинистический угар, охвативший в самом начале войны часть русского общества.

Сергей Николаевич отлично понимал преступный характер войны, бессмысленной и жестокой, несущей неимоверные страдания трудовому народу. Он, восхищавшийся подвигами героев Отечественной войны 1812 года, легендарным мужеством севастопольских богатырей Нахимова и Корнилова, не мог без возмущения читать военные телеграммы с фронта империалистической бойни.

Он ходил по Севастополю, внимательно всматривался в лицо этого славного русского города, пытаясь разглядеть события и атмосферу другой войны, оставившей свои несмываемые следы здесь, на Историческом бульваре и на Малаховом кургане, под Инкерманом и на Альме. Из детских лет выплывали героические эпизоды, рассказанные отцом, и было до боли досадно, что не прочитал он тех «скучных» книг из отцовской библиотеки, в которых повествовалось о храбрых защитниках Севастополя.

Уже тогда у него появилась первая мысль написать роман о героях Севастополя. Но мысль эту заглушал грохот орудий не прошлой, а настоящей войны. Сергей Николаевич вовсе не брался за перо, придерживаясь древнего изречения: когда говорят пушки, музы молчат. Лишь память его впитывала в себя все, что творилось вокруг, укрепляя ненависть к войне.

В Севастополе совсем случайно Ценский встретился с одним из главных виновников войны и бедствий народа — с Николаем Вторым, из-за которого в 1911 году писателю пришлось бежать из Крыма. Теперь прапорщик Сергеев со своими солдатами должен был охранять жизнь «его величества» в военном карауле, выставленном на севастопольском вокзале. В тот же день произошла неожиданная встреча Сергея Николаевича со Скитальцем, который в своих воспоминаниях рассказывает о ней так:

«Как-то по весне в холодный ветреный день я приехал на деревенских лошадях из Байдар в Севастополь. Около вокзала слез, отпустил экипаж и зашел в вокзальный буфет обогреться и перекусить с дороги. В буфете в этот час не было ни души. Я стоял у стойки, озябший, в дорожном мужицком чапане, и выбирал закуски. Вдруг с перрона вошел красивый стройный офицер в блестящей новенькой форме.

— Ба-а-а! — сказал он знакомым голосом.

Я едва узнал Ценского: буйные кудри были снесены под гребенку, усы подстрижены и закручены. На руках — белые перчатки.

— Что за превращение?

— Призвали, брат; ведь я прапорщик запаса… Вот сейчас встречаю царский поезд! Царь в Крым едет! Хочешь, покажу тебе царя?

Я был утомлен, голоден и торопился в город. Кроме того, Николая Второго я не забыл, до этого видел на близком расстоянии. Теперь отказался смотреть во второй раз. Поговорив с минутку, мы расстались».

Находясь в Севастополе, в полку, Сергей Николаевич тяжело переживал, как писатель, свое вынужденное творческое безделие. Тогда он еще не думал, что этот год службы в армии даст ему наблюдений на семь романов, впоследствии составивших военный цикл эпопеи «Преображение России». Он сетовал на судьбу и начальство, помешавших ему работать над романом «Суд».

Военная служба тяготила его: возненавидевший муштру, тупость и опустошенность военщины еще в 1905 году, он не мог, разумеется, и сейчас спокойно относиться к своему бессмысленному времяпрепровождению в Севастополе, в относительной дали от фронта.

Начальству прапорщик Сергеев был известен как писатель, и довольно знаменитый. Во всяком случае, «Бабаева» господа офицеры почитывали и к автору его относились с настороженной почтительностью: чего доброго, возьмет да и выведет тебя на бумагу* да так, что все сразу узнают.

Однажды произошел курьезный случай, о котором долго говорили в Севастопольском гарнизоне. Прапорщик Сергеев вместе с группой младших офицеров был направлен в распоряжение одного генерала: нужно было принять по описи оставшееся имущество Белостокского полка, ушедшего на фронт. Сидели на балконе цейхгауза, считали портянки да шаровары, отмечали в ведомостях, скучали, анекдоты рассказывали. Генерал был здесь же. А на плацу двора батальон поротно занимался строевой подготовкой. С грустью и возмущением смотрел Сергей Николаевич на занятия и вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:

— Их бы в поле вывести, воевать учить, а не парадный шаг печатать. Должно быть, батальонный — порядочный болван.

Офицеры удивленно переглянулись, насторожившись, ожидали, что на это скажет генерал, но «его превосходительство» смолчал. Наконец наступило обеденное время, две роты ушли на обед, только один штабс-капитан, недовольный своей ротой, решил оставить солдат без обеда: муштровал их до исступления. Чувствовалось, что солдаты уже изнемогают от усталости. А разъяренный штабс-капитан издевательски продолжал подавать команды. Сергей Николаевич, не в силах спокойно наблюдать такую картину, сказал генералу как бы между прочим:

— Ваше превосходительство, крикнули бы вы этому болвану, чтоб он отпустил, наконец, людей обедать.