Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

…Да, вижу — Вы только что выступили во всеоружии!!! Ну, разумейте, языцы. Прометей не скован, он теперь на свободе! Загремит эхо по горам Кавказа! Далеко отдается живое могучее слово! Достигнет и к нам — отщепенцам. Сюда, на Север, в наши снега и холода, которые, кажется, не думают сдавать… А Вы-то: еще прячетесь от общественного внимания!!! Вас искренно любящий и чтущий Ил. Репин.

Ах! Книги, книги, Ваши книги!!! Жду, жду!!! Будем читать!»

Сергей Николаевич всю жизнь гордился знакомством с Ильей Ефимовичем. В нем он любил не только художника, но и человека, его широкую русскую натуру. В своих воспоминаниях об Илье Ефимовиче Репине Сергеев-Ценский писал:

«Мне лично никогда не приходилось встречать другого человека с таким же сильным и ярким образным мышлением, как у Репина…

…Он был великий художник всегда: каждую минуту бытия — что бы он ни делал, о чем бы и с кем бы ни говорил. Это — отличительное свойство гения, и оно было присуще ему в полной мере. Он и в шестьдесят пять лет, каким я его увидел впервые, готов был любоваться жизнью, как ребенок, и это было в нем привлекательнее всего. Спустя двадцать пять лет такое любование жизнью я встретил только у одного человека, которому было тогда шестьдесят лет, — это был Горький».

Но были в России люди, которые более внимательно, чем критики, читали Сергеева-Ценского.

Однажды — это случилось в 1911 году, после появления в печати «Когда я буду свободен», — в Алушту в дом писателя пожаловали два жандарма. Пришли и, не объяснив цели своего визита, расположились на террасе, подозрительно осматривая и самого писателя и его дом.

— Что все это значит? — возмутился Сергей Николаевич.

Жандармы переглянулись: должно быть, простой вопрос хозяина дома привел их в затруднение.

— А вы, господин хороший, не волнуйтесь, — ответил один из «незваных гостей», — ты своим делом занимайся, а у нас свое дело. Мы тебе не помешаем.

— Не помешаем? Вот как! А если я вас отсюда в шею… попрошу, — вскипел Ценский.

Не имеете правое, поскольку, значит, мы при исполнении службы.

Так это что, домашний арест? Или вы меня просто арестовать явились? Тогда идемте!

— Таких указаний не дано… Сказано — наблюдать… Кхе, кхе… — обмолвился один. — А чтоб арестовывать — не приказано.

— И долго вы будете за мной так наблюдать? — уже сдерживая смех, спросил писатель.

— Это нам неизвестно. Начальство знает, потому как оно там…

Сергей Николаевич шумно удалился в кабинет и пробовал продолжать писать. Но какая тут к черту работа, когда всем своим существом он чувствует присутствие в доме этих двух… дерябиных!

Дерябиных?.. И тогда перед ним в памяти во весь рост встал изрядно захмелевший Дерябин-Безсонов, словоохотливый, лезущий целоваться. А что, если этих угостить вином, быть может, они тогда сообщат, наконец, зачем пожаловали?

В недоумении писатель расхаживал по кабинету, не находя себе места, и видел, как жандарм украдкой пытается «наблюдать» за ним с террасы через окно. Время вынужденного беспокойного безделья тянулось мучительно долго. Близился обед, и Сергей Николаевич вышел к «гостям» с веселым видом, заговорил беспечно и дружелюбно:

— Что ж, господа, после трудов праведных полагается поесть. Вы не возражаете, если я пообедаю?

Жандармы не возражали.

— Да и вы, должно быть, проголодались, так что прошу вас за компанию разделить мою скромную трапезу, — говорил Сергей Николаевич, «сооружая» импровизированный обед.

Гости не церемонились. После второй бутылки, вспотевшие и раскрасневшиеся, как спелые помидоры, они расстегнули кители, отцепили мешавшие им сабли и разговорились.

— А ты, видно, человек не вредный, — говорил один. — И на нас обижаться не следует, потому как служба.

— Скажем, разные люди бывают, — встревал другой. — Возьмет бомбу или револьвер и с покушением на жизнь его величества государя императора… Потому и следим.

— Так государь-то в Петербурге, — удивился писатель.

— В том-то и секрет, — подмигнул жандарм. — Их величество здесь, в Крым пожаловали.

Все стало ясно — открылся ларчик. К Ценскому, неблагонадежному, находящемуся на подозрении охранки, наблюдатели были приставлены на время пребывания царя в Крыму. Все это могло казаться забавным эпизодом, но у Сергея Николаевича не было желания чувствовать над своей душой тех, кого он ненавидел. Выставив еще две бутылки вина и дождавшись, когда опьяневшие «гости», уверившись, что хозяин их вовсе не намерен бросать «бомбу» в царя, прилегли вздремнуть, Сергей Николаевич запер комнаты, собрал дорожный чемодан и незаметно ушел из дому. К вечеру он был уже на станции Симферополь и с первым поездом покинул Крым.

Это было его первое вынужденное путешествие. Проснувшись, жандармы нашли адресованную им записку, в которой писатель ставил их в известность, что он, не желая доставлять блюстителям порядка лишних хлопот, решил уехать подальше от государя императора. Предусмотрительные жандармы не стали поднимать переполоха — «добровольное бегство» Ценского их вполне устраивало, начальству своему они так и доложили: мол, не застали дома; говорят, уехал в неизвестном направлении.

Маленький эпизод свидетельствует о многом. Не напрасно дерябины видели в писателе Сергееве-Ценском опасного врага монархии. Таким он был и в самом деле — этот бунтарь и буревестник преображения России.

«Я еще буду свободен!»

Это прозвучало как великая вера в грядущее, ожидаемое и желанное. И сказано оно, когда революционное движение, так жестоко подавленное царизмом, вновь начало оживать. Писатель слышал неминуемую, неотвратимую поступь новой жизни. 1905 год раскачал «колокол миллионнопудовый», и теперь не оказалось сил, способных остановить его или заглушить призывный набат. Что-то произошло в народе. В самом человеке что-то переменилось. И в этом преображении человека Сергеев-Ценский увидел начало преображения самой России, зарю новой жизни:

1905 год был репетицией великого свершения. Событиям 1905 года Сергей Николаевич посвятил самое крупное свое произведение — роман «Бабаев». Теперь писатель понимал, что грандиозность новой темы требует от него соответствующей литературной формы. Во всяком случае, новую, начатую в 1912 году поэму «Преображение», впоследствии названную «Валей», он рассматривал как вступление к огромному эпическому полотну [4] Более подробный разговор о «Вале», как и вообще обо всех романах и повестях, вошедших в эпопею «Преображение России», пойдет в 15, 16 и 17-й главах. .