Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

— Нет, не дурак, а это чтобы озлить: он человека учуял, гляди, опять задним ходом в дебрь — ищи его, — продолжал медвежатник. — Вот хорошо. Михаил Иванович наш на задние лапы вскочил, в рев, на нас целиком, головой мотает — в голову он его, Иван, а мы с топорами. Иван опять все поперед всех: поперек лапы передней топором его лясь!.. Ему бы отбечь посля, а он норовил, стало быть, по другой лапе… Кэ-эк сгреб его, Ивана, лапой этой за плечо, значит сгреб, а Пармен у нас до чего здоров! Осерчал: бросай, ребята, топоры, мы его голыми руками задавим! Топор, оголтелый, положил, кэ-к уцопит это место за шею — нет, врешь! Нет, брат, врешь!.. Михаил Иванович туды-сюды головой, туды-сюды мотает, а лапами орудовать если — ему нельзя и дыхания нет, Пармен уперся это быком, с лица весь кровью залился, а Силантий смотрит — язык без путя болтается, он его Михаил Иваныча, за язык — так и вырвал… Я уж в это дело не встревал — вдвоем задавили. Я только Пармена не послушал, топором по боку два раза, как у него самый окорок игде — туда. Поранить нас всех поранил: Ивану — ну, это уж он сам бестолков, — ему он плечу повреждение сделал, ну, ничего; Силантий, опять об клык напоролся; Пармену он клок волос с кожей содрал — ничего, зажило; а мне вот так когтем по ноге — пимы на мне были, — сквозь пимы черябнул.

С восхищением слушал Сергей Николаевич медвежатника-богатыря, все запоминал, до последней нотки в голосе, чтоб затем передать это в своем рассказе.

Наблюдения и впечатления копились, по-хозяйски откладывались в душе и памяти для чего-то очень большого. Еще подсознательно, но настойчиво и определенно зрела у писателя колоссальная тема о судьбе России. Он давно изучал ее исподволь, осторожно, примеривал силу свою и теперь вдруг понял, что сила в нем есть, большая сила художника и Мыслителя, и что ему время приступать к тому делу, которое стоило целой жизни. Не за трехстраничной «Гробницей Тамерлана» ездил он в Среднюю Азию, не за «Медвежонком» поехал он и в Сибирь, хотя рассказ «Медвежонок» — вещь отличная.

Он впитывал в себя жизнь родного народа, впитывал, чтобы затем показать ее своему же народу в замечательных книгах.

И в «Движениях», и в «Приставе Дерябине», и в «Медвежонке» автор все с большим убеждением говорит: нет, не прочно, шатко устроена жизнь Российской империи. Бабаевы и ознобишины — это гниль. Но есть ли что-либо крепкое, здоровое среди господствующих классов?

А вдруг есть? И, может быть, это Антон Антоныч из «Движений», человек поразительной энергии, типичный бизнесмен?

«Вот каков был Антон Антоныч: в поясе тонок, высок, сероглаз, чернобород с проседью, краснощек, моложав, красив; ходил широко и прямо, от роду имел пятьдесят семь лет. Как у всех внезапно решающих любое дело людей, у него были порывистые движения, лихая откачка головы и громкий голос. Носил он тужурку из верблюжьей шерсти, высокие сапоги, зеленую тирольскую шляпу».

Что ж, внешне вроде даже привлекательная личность. Он трудолюбив, предприимчив. Состояние ему досталось не как Ознобишину, не по наследству: сам нажил. Сначала объездчиком у одного помещика работал, «так в работу вцепился, как… как… как зверь!., как клоп впился, как… как черт за грешную душу, верите ли! Спал на лошади, клянусь вам честью!»

Не надо доказательств, мы верим Антону Антонычу и писателю верим, припоминая Франца Францевича. И кулаки так наживали состояние. Всякое было у Антона Антоныча — взлеты и падения. Он смелый, с размахом — всегда ва-банк шел. Дважды разорялся. Но не падал духом. «А йя в садоводы к одному помещику в Могилевской губэрнии… Пьять десятин саду было… А йя ему сто десятин в два года разбил-засадил, клянуся вам честью, — как зверь рылся когтями, как сказать… Слышать не хотел, — ногами-руками: «Сто десятин? Ай, боже ж, ратуйте: з ума зойшел, как сказать…» А йя говорю: «Эй, не упускайте случая, плакать будете потом, да поздно!» Хлюпал-хлюпал он носом (хороший был человек, дай бог ему, да дай ему бог царство немецкое, место полковницкое!)… Ну, ррой, говорит, коп-пай, говорит, сажжай, говорит. Хе-хе-хе… Так уж я в него вцепился, как… как арепей в кожух!»

Что это? Новые штрихи к уже написанному портрету? Нет, это новый портрет Антона Антоныча, только изваянный при помощи речи героя. Открыл рот, заговорил — и он весь тут. У него свой язык, у этого обрусевшего поляка, долго жившего на Украине, ни одно слово, ни одну фразу, сказанную им, не спутаешь с речью кого-нибудь другого. А художник дополняет, наносит новые мазки:

«Антон Антоныч говорил стоя. Ни одной точки не было ленивой, спокойной, усталой во всем его теле… Казалось, что это не слова даже, что в каждый звук своего голоса вливался чем-то — руками, глазами, гибким поясом — весь этот шумливый человек, даже красные щеки, даже сизые от проседи волосы кричали».

Вот он какой, Антон Антоныч, человек с мертвой хваткой и сатанинской энергией не разрушителя, а созидателя. Ведь он понимает толк в труде, знает и любит труд, и в другом обществе он, может, был бы полезен людям. Он и физически силен, чуть ли не Никита Дехтянский. Сам не знал покоя, других умел заставить работать. Но во имя чего? Во имя личной наживы.

Людей он эксплуатировал беспощадно: «служили у него только глупые, застывшие люди — другие не уживались».

Богатство свое он не всегда честным путем наживал: мошенничал и на мошенничестве попался. У него все работало на капитал. «Тут молочным хозяйством увлекались было, а сыроварни нет!.. А сыроварня при этом деле — это, добрейший, как… как… как за обедом кошка под столом: абы все подлизала языком, стерва, абы ни одной капли не оставалось на полу…»

Антон Антоныч недосыпал, все копил-сколачивал деньгу. «Спать уж я в землю пойду». И вдруг сверкнула мысль: «В мои годы, в моем состоянии я мог бы жить… на лаврах, но без работы я не могу, на лаврах я не могу, нет, пусть уж другие на лаврах».

И это не поза, не рисовка, он и впрямь не может жить без работы. К чему же вся его деятельность, зачем? Вначале он видит в ней смысл жизни, какую-то радость, но это, оказывается, всего-навсего азарт игрока. Ему подставили, ножку. Игрок споткнулся, встал, отряхнулся и вдруг задумался: а зачем он играл? Кому это нужно? Потомкам, то есть сыновьям? (Ознобишин тоже думал о потомках.) Но Антон Антоныч не понимает сыновей, а они не понимают его. Он знает, что его потомки быстро пустят все им нажитое по ветру и сами уйдут со сцены, потому что они-то не способны создавать. Сын не советует ему строить фабрику, и Антон Антоныч кричит возмущенно: «Нельзя не строить, и она будет стоять, как… солдат на часах, как свеча!..»

Умрет Антон Антоныч, и дело его умрет. Картина смерти Антона Антоныча написана с огромной силой таланта.

Нет, не прочно чувствует себя господствующий класс в России. Гниет он внутри, лишь оболочка создает видимость прочности и незыблемости, — и нет сил и средств, чтобы приостановить процесс загнивания и вырождения. Очаги-то слишком велики — не только на Тамбовщине, в Прибалтике, на Украине и в Сибири. Вся Россия гниет.