Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

— Суди, дружок, не выше сапога.

Такой ответ не смутил писателя, убежденного в своей правоте, и он почти умоляюще попросил:

— Не выставляйте, пожалуйста, Илья Ефимович, этой картины. Иначе придется вам в этом раскаяться.

— Так-так-так!.. Так я вас и послушал! — упорствовал Репин.

И вот что произошло дальше.

Новый 1910 год встречали в «Пенатах». Гостей собралось много, было шумно, весело. Провозглашали тосты, в тоги числе и за здоровье хозяина; один из гостей назвал его гениальным. И тогда Репин прервал речь этого оратора искренним замечанием:

— Какой я гений? Я просто работал всю жизнь в меру своих маленьких сил — вот и все!.. Вот Сергей Николаевич, — Репин взял Ценского за локоть, — правильного обо мне мнения. Он как начал меня ругать с первого знакомства, так и продолжает по сей час! Слова доброго я от него не слышал!

— Илья Ефимович, что вы! — воскликнул Ценский, но Репин продолжал:

— Однако я его люблю за это! Он правильно говорит, правильно! Это мой профессор! Он и писаться у меня не хочет, видит, что я двое очков надеваю, когда пишу, — плохо уж начал писать!

Позировать Репину Ценский действительно не согласился, ссылаясь на недостаток свободного времени. Впоследствии Илья Ефимович сожалел, что не проявил настойчивости и не написал портрета Сергея Николаевича. Спустя три года одно из своих писем Ценскому Репин заканчивал так:

«Жму дружески Вашу могучую руку казака и все с возрастающим желанием жду и надеюсь когда-нибудь написать на холсте пронзительно жгучего брюнета с курчавой папахой своих собственных каракулей и сверлящих… пророчески-убийственной правды — сверкающих углей…»

В 1926 году Репин писал К. Чуковскому: «Ах, Сергеев-Ценский! Пожалуйста, будете писать, черкните ему, что я его люблю и все больше жалею, что не написал с него портрета. Грива Авессалома, лицо казака — чудо!»

Илья Ефимович в 1925 году просил Сергея Николаевича прислать ему свои фотографии. «Так хотелось бы, чтобы Вас какой-нибудь любитель-фотограф снял со всем Вашим укладом… Так хочется взглянуть, какой Вы теперь…» Сергей Николаевич исполнил его просьбу, и Репин ответил немедленно, как только получил фотографии: «Дорогой красавец казак — Сергей Николаевич!

Как Вы меня обрадовали своими фотографиями! Вот прелесть, — совсем — пан Данило Бурульбаш и пани Катерина… Да, да, — это та милая страна, о которой я не могу не мечтать».

Репин жил тогда в Финляндии, в своих «Пенатах», Ценский — в Крыму, в Алуште. Их разделяла граница двух миров. Так и не удалось Илье Ефимовичу написать портрета «казака-красавца».

Много раз встречался в зиму 1909/10 года Сергей Николаевич с Репиным. Дважды пришлось читать ему там вслух на вечерах главы из «Движений». Много говорили об искусстве и литературе. И снова зашел разговор о картине «Гоголь, сжигающий «Мертвые души*.

— Думаю отправить своего «Гоголя» на выставку в Москву, — говорил Репин.

— Не следует, Илья Ефимович, — уговаривал Ценский.

— Ну да, скажите пожалуйста! «Не следует»!..

И вот Сергеев-Ценский отправился в Крым заканчивать в Алуште «Движения». На пути домой в Москве сделал небольшую остановку — всего на несколько часов, шел по Тверской и… «вдруг слышу сзади себя знакомый голос:

— Сергей Николаевич!

Оглянулся — вижу Репина. Он ехал на извозчике, узнал меня в толпе на тротуаре… слез с саней и шел ко мне через улицу, путаясь в длинной шубе.

Мы обнялись, и первое, что я от него услышал, было:

— Вот что вышло — не послушал-то я вас! Ах, как я жалел об этом, как жалел!.. Все вспоминал вас и вдруг вижу — вы! Ах, мой дорогой казак, до чего же вы оказались правы!

— Что такое, Илья Ефимович? В чем дело? — не понял я.

— Да «Гоголь» же мой! Ведь я его привез сюда, выставил на Передвижной, и вот мне как за него накостыляли шею! Скандал, совершенный скандал!»

Это была их последняя встреча.

Изредка приходили письма в Алушту из Куоккалы — теперь это была заграница, — письма, где каждое слово было полно тоски по Родине.

В Алуште Ценский пробыл до весны, закончил «Движения». Весной он отвез последние главы поэмы в Петербург, а оттуда, не задерживаясь в столице, предпринял новое путешествие по стране.

На этот раз он решил оглядеть могучий край легенд, край жуткого прошлого и прекрасного будущего — Сибирь.

Ценский побывал в Челябинске, Иркутске, Чите, встречался со многими «обыкновенными» людьми, слушал их рассказы о доле своей, видел эту долю, так сказать, «в натуре».

На остановках он выходил из вагона, покупал в киосках книги и местные газеты.

Под Иркутском в его купе вошел какой-то хронический студент с рыжими усами и, увидя Ценского среди множества книг, живо спросил:

— А что, вторая часть «Ямы» Куприна вышла?

— Нет, — машинально ответил писатель и с любопытством посмотрел на студента. — А почему она вас так интересует?

— Ну как же! Ведь про нас написано. И потом, знаете ли, пикантно, проститутки и прочее.

— Какого вы университета? — поинтересовался Сергей Николаевич.

— Томского, а что?

— И какого же грустного факультета?

— Юрист.

И так стало обидно писателю за литературу, за себя. Вот, оказывается, что волнует этого юношу, казалось бы, представителя будущего России, — жизнь проституток. Нет, это не будущее России.

Большая щемящая тоска по настоящему читателю сдавила его грудь… Ценский уснул. Сквозь сон слышит голос нового пассажира:

— А вот у нас, на Анжерских копях, был случай: инженер один вздумал застрелиться и уж предсмертное письмо писал, как вдруг в окно к нему влез шахтер, хлоп его камнем по голове и убил.

Проснувшись утром, Сергей Николаевич вспомнил рассказ и сначала решил, что это приснилось ему. Спросил у кондуктора, есть ли Анжерские копи. «Есть», — сказал тот. Значит, не сон, а правда. «Вот и сюжет для рассказа», — подумал писатель. Но тотчас вспомнил «Фаталиста» Лермонтова. Что-то общее; значит, не годится.

В это время в вагон вошел коренастый бородатый мужик, сел несмело на край скамьи. Разговорились. Оказался медвежатником. Рассказывал, как с братьями на медведя ходил. Вчетвером ждали косолапого.

— Топоры брали… Ждем. Так к утру дело — фырчит, лезет. А у Ивана ружьишко было — дрянкова-то, на рябцов когда, дробовое… Он его лясь дробью!.. Как выходил, стало быть, на поляну эту — он его лясь!

— Так что ж он его дробью с дальней дистанции, какой же смысл в этом? Вот дурак, — заметил один из пассажиров.