Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

Сибирь… «Сибирь — большая, богатая: сто рублей не деньги, триста верст не расстояние». И командир полка Алпатов в своем городке Аинске — бог, и царь, и воинский начальник.

Жизнь в Аинске — это прозябание: ходили в гости, играли в карты. «Пытались жить этак до тридцати лет, а потом только вспоминали из жизни». И Алпатов в такой жизни был самый главный, на виду у всех, — сила! «Хорошо быть красавицей, — так нуждается в человеческой красоте земля, — идти среди людей и дарить им улыбки, движения, взгляды — такие легкие, такие неожиданно дорогие, хоть и ничего не стоящие себе: кто-нибудь прикованный забудет о своей дороге и пойдет следом; кто-нибудь остановится и будет долго стоять, как божий блаженный, слепой и радостный… Хорошо быть красавицей, но неплохо быть и командиром полка, прийти в гости к своему штабс-офицеру и уже от самых дверей быть всех заметнее и всех крупнее…»

И человек — полковник Алпатов — в общем как будто не плохой. А стоило копнуть поглубже — ан и у него рыльце в пуху. В отчетах писал, что деньги истрачены на серебряные галуны, а покупал алюминиевые; «фуражу пошло вчетверо больше», обозные лошади были вовсе не в обозе, а в конюшне Алпатова, и на них фуражу ушло втрое больше, «и экипажи к ним были куплены на деньги, отпущенные на ремонт казарм». Это мелочи. «Но иногда попадались в книгах загадочные цифры, соскобленные потом, а на их месте стояли новые, очень уверенные на вид».

Что ж, мол, тут — обычное казнокрадство. Так ведь оно насквозь пропитало всю Россию, от него государству «сырость и гниль». А где же здоровое, непреходящее, вечное?.. Есть ли оно? Есть, конечно, есть. Только искать его надо не среди господ, а в народе.

Перед нами крестьяне Силины из «Медвежонка»; большая семья — четверо братьев… Как и в «Печали полей», в «Медвежонке» писатель использует один и тот же композиционный прием: в начале рассказа повстречались Андрей Силин и Алпатов, даже помериться силами вздумали, вперетяги, — полковник хотел силу свою показать. Правда, не вышло у него, мужик сильней оказался. И в конце рассказа писатель ставит их рядом: Алпатов лежит в гробу, а Силин, как и прежде, везет на базар нового медвежонка.

Неистребимы эти Силины, бессмертны. Андрей, победивший Алпатова, по сравнению с братьями своими и вовсе не силач. «Я так себе, я против их заморыш», хотя «заморыш» этот из железной кочерги на глазах у изумленного Алпатова враз «фертик сделал»: то есть «перегнул ее в дугу, связал в узел и концы закудрявил. — Вот и фертик… Ведь как-никак из тайги домой по двенадцать пудов чувалы с орехами таскаем».

Чем не Никита Дехтянский! Оказывается, везде они есть — богатыри из народами на Тамбовщине и в Сибири…

Осенью 1910 года Сергеев-Ценский снова в Петербурге — в «Пале-Рояле», пишет стихотворения в прозе «Снег», «Испуг», «Когда я буду свободен». За две недели написал повесть «Пристав Дерябин» [3] Повесть «Пристав Дерябин» входит в эпопею «Преображение России». . Немногим раньше в Алуште, сразу по возвращении из Сибири, он написал рассказ «Вера, Надежда, Любовь».

Работал много, самозабвенно. Целыми днями не выходил на улицу, не разгибал спины. Писал до боли в руке. Тогда он шутливо перефразировал, сжимая и разжимая пальцы в кулак: «Рука писца писать устала»…

Предчувствие грядущего в жизни русского общества звучит с большой силой в его произведениях. И не случайно в конце декабря 1910 года большевистская газета «Звезда» печатает на первой странице «Когда я буду свободен». Как перед революционной бурей 1905 года, так и теперь звучит бунтарский голос поэта-гражданина:

«Я из гибкой и острой стали выкую вам назло свои новые песни, когда буду свободен, и эта сталь пополам перережет ваши дряблые сердца, такие ненужные для жизни!»

Вы слышите, господа бабаевы, дерябины, Ознобишины!

«Они ярко представляются мне, эти дрожащие от холода слизни, глубоко в себя прячущие щупальцы… Это те, что меня победили… Большие бациллы, жадно гложущие друг друга…»

Слышите, поэты и художники, поджавшие от страха хвосты при звоне кандалов и поспешно запевшие анафему революции и «боже, царя храни»? Вы слышите, — нищие духом, дряблосердцие? Это вас касается! Это вам говорит художник, который никогда не бросал своих слов на ветер:

«Целый вулкан клокочет в моей груди, — он должен найти себе выход!..

…Я еще буду свободен!»

Этими словами Сергей Николаевич будто подвел итог первому этапу своего творчества.

Подводила итог и критика. В 1910 году в статье «В мире идей и образов» Вл. П. Кранихфельд писал:

«С появлением повести Сергеева-Ценского «Движения» можно с уверенностью сказать, что «ученические годы» ее даровитого автора кончились».

(Хороши «ученические годы», заметим мы в скобках, в которых созданы «Сад» и «Лесная топь», «Бабаев» и «Печаль полей»!.. Но не будем придираться к словам, послушаем, что говорит критик по существу. — И. Ш. ) «Еще так недавно и так часто удивлявший читателей почти шаловливой экстравагантностью своих творческих приемов (что имеется в виду? Если «Береговое», тогда почему «часто»? — И. Ш. ), ныне Сергеев-Ценский встает перед нами вполне сложившимся большим и оригинальным художником, пышно развернувшийся талант которого не может быть обойден критикой…

В «Движениях» Сергеев-Ценский впервые (так ли это? А «Печаль полей», а «Бабаев» и др.? — И. Ш. ) показал себя во всех отношениях определившимся большим художником, с тонким чувством жизни и поэзии природы и со смелыми своеобразными приемами творчества…

…Были у Сергеева-Ценского, разумеется, и прежде вещи, которые приковывали внимание своими художественными достоинствами. Даже из ранних его рассказов некоторые тогда же свидетельствовали о недюжинном даровании начинающего писателя… Можно сказать, что даже неудачные произведения Сергеева-Ценского… «Береговое», пьеса «Смерть» — всегда были отмечены печатью большого дарования, жадно ищущего, но в данных по крайней мере случаях не нашедшего…

Эта неуравновешенность художника, от которого в каждом новом его произведении можно было ожидать и какой-нибудь новой, совершенно неожиданной экстравагантности, послужила, надо думать, причиной, почему критика до последнего времени замалчивала его. О многих молодых и несравненно слабейших сподвижниках Сергеева-Ценского в области русского художественного слова создалась уже целая критическая литература, тогда как о Сергееве-Ценском едва ли можно указать больше трех-четырех серьезных статей, да и те дают оценку лишь отдельных его произведений. Художник во всем его духовном облике, в его исканиях и достижениях, совершенно не оценен критикой».

Что правда, то правда — удивительно меткая констатация весьма печального факта. Только едва ли можно принять причину замалчивания, выдвигаемую Кранихфельдом. Вот что М. Горький говорил в этой связи о Ценском: «Подлинное и глубокое своеобразие его формы, его языка поставило критиков — кстати сказать, не очень искусных — перед вопросом: кто этот новый и как будто капризный художник? Куда его поставить? И так как он не вмещался в привычные определения, то критики молчали о нем более охотно, чем говорили. Однако это повсюду обычное непонимание крупного таланта не смутило молодого автора. Его следующие рассказы еще более усилили недоумение мудрецов. Не помню, кто из них понял — и было ли понятно, что человек ищет наилучшей совершеннейшей формы выражения своих эмоций, образов, мыслей…»