Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

— Не совсем так, — ответил писатель.

— Конечно, ваш Модест Гаврилович помоложе Франца Францевича, — согласился учитель. — Затем вы его в итоге лишили семьи, — то есть все у него умерли, а в действительности все наоборот получилось.

— Что значит нао-обо-орот? — спросил Ценский.

— Да разве ж вы не слыхали? Умер Франц Францевич, от рака скончался.

Сергей Николаевич задумался. Он представлял себе живого, энергичного человека, для которого, казалось, не существовало в мире никаких преград к избранной цели, который умел делать капитал из ничего. «Капиталист», — так и называл его мысленно писатель. И вот какой конец получился.

А ведь Франц Францевич состоял из одних движений, покой ему был органически чужд. А зачем эти движения, ради чего и во имя чего? И чем больше думалось о судьбе того человека, тем ярче память рисовала его характерный образ и особенно его речь, в которой он был весь. «Доход, добрейший! Ро-бо-та! О-о, это большое дело, как сказать!.. Человек — ро-бо-тай, лошадь — ро-бо-тай, дерево — рроботай, трава растет, как сказать, — и траву в роботу, гей-гей, чтоб аж-аж-аж!.. Прело, горело, чтобы пар шел!»

Да где там Модесту Гавриловичу до такоготипа! Нет, этот другой, совершенно другой. И «Дифтерит» вовсе не исчерпал темы, которая росла, ширилась, зрела у писателя.

Работать над «Движениями» Сергей Николаевич начал тогда же. Договорились, что поэма будет печататься главами в «Современном мире». Редакция торопила писателя, сроки подстегивали. Для напряженной работы «Пале-Рояль», где жила шумная «писательская братия», был не годен: Ценский любил тишину и уединение. Что делать? Ехать в Алушту — это потерять. время, удалиться от редакции.

Выход неожиданно подсказал Корней Чуковский, который имел дачу недалеко от Петербурга, в Куоккале. Он предложил Сергею Николаевичу снять по соседству с ним на зиму дачу и там, в тиши лесов, спокойно работать. Ценский согласился, и уже в декабре в его распоряжении была дача «Казиночка».

Сергей Николаевич давно слышал о Куоккале. Ведь там, на даче «Пенаты», жил Илья Ефимович Репин, человек, который для Ценского был дорог, как и Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Только те — далекая история. А этот — современник, живой. Репин был старше Ценского на 30 лет. О личном знакомстве со своим кумиром писатель и думать не смел. Ему доставляло радость уже одна то, что вот он будет работать где-то рядом с маститым живописцем.

Но судьбе угодно было свести и познакомить художника кисти и художника слова. О том, как произошла эта встреча, вылившаяся впоследствии в трогательную дружбу, рассказал Сергеев-Ценский в своих воспоминаниях «Мое знакомство с И. Е. Репиным»:

«Однажды вечером при керосиновой лампе я сидел за своим столом и писал на верхнем этаже в единственной комнате, которая отапливалась, как вдруг донесся до меня кошачий концерт снизу.

Я хорошо помнил, что затворил входную дверь нижнего этажа, откуда же взялись там коты с их воплями?

Совершенно возмущенный котами, я выскочил из своей комнаты, держа лампу в руке.

— Ах, вы, окаянные черти! — кричал я, стараясь осветить лампой место схватки котов, и… увидел Илью Ефимовича Репина рядом с закутанной в теплый вязаный платок его женой — как потом я узнал, Натальей Борисовной Нордман (Северовой).

Илья Ефимович, в распахнутой меховой шубе, снял шапку и проговорил, несколько как будто сконфуженно:

— Простите великодушно! Мы думали, что попали к Корнею Ивановичу Чуковскому!

— Дача Чуковского — через одну в этом же порядке, если идти налево, — сказал я, гораздо более сконфуженный, чем Репин.

Еще раз извинившись, Репины ушли, а я вошел к себе в полном смятении чувств.

Из этого состояния вывел меня Чуковский, который не больше как через пять минут появился у меня, пальто внакидку:

— Что это вы кричали на Илью Ефимовича? Пойдемте со мною вместе, — извинитесь.

Я, конечно, пошел и увидел, что Репин очень весел. Встретил он меня патетически:

— Маль-чиш-кой в Чугуеве босиком по улицам я бегал — никто на меня так не кричал!..

— Да ведь я не на вас кричал, Илья Ефимович, на котов! — пробовал я вставить, но он заготовил целую речь и продолжал:

— В иконописной мастерской работал — никто на меня так не кричал! В Академию художеств поступил — никто на меня так не кричал! В Италии был — никто на меня так не кричал!

С каждой фразой он становился все патетичнее.

— Ректором Академии стал — никто на меня так не кричал!

Дальше я уж не стал слушать, расхохотался и завертелся с ним по комнате…

…К. Чуковский познакомил меня с художником, которого заочно я знал с детства, который — я повторяю это — наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Тургеневым, сам не зная о том, формировал меня как писателя».

Можно себе вообразить, до чего был счастлив Сергей Николаевич в эти зимние дни. Репин писал тогда свою картину «Пушкин в актовом зале Лицея», Ценский — поэму «Движения». По средам в «Пенатах» собирались гости — литераторы, художники, музыканты, артисты. Бывал там и Сергеев-Ценский. Там он подарил Репину своего «Бабаева», а через неделю спросил Илью Ефимовича, понравился ли ему роман.

«— Ишь какой скорый! — сказал Репин. — Мы с Натальей Борисовной читаем вашу книгу по нескольку страничек в день.

— Тоже читатели! — в шутку заметил Ценский.

— А что же вы думаете, в самом деле, как же я должен вас читать? Ведь я художник, а у вас там на каждой странице столько напихано образов, что я ведь должен же их всех представить, а не скакать через них поскорее к концу, — чем, дескать, все это кончится… Я не девица! Я головной шпилькой книгу вашу не рву, — не опасайтесь!»

В блестящем отзыве Репина указывалось на характерное отличие как «Бабаева», так и вообще творчества Сергеева-Ценского — на поразительную густоту мыслей, образов и картин. Это всегда было присуще таланту Ценского, за что его называли расточительным и предрекали ему скорый конец: дескать, вот-вот иссякнет, выпишется. А его запаса наблюдений хватило на 80 лет жизни и еще на столько хватило бы.

Сергеев-Ценский боготворил Репина, однако это не мешало ему высказывать и критические замечания по поводу некоторых, быть может, не совсем удачных работ Ильи Ефимовича. Он был прям и непосредствен, никогда не умел кривить душой. Картину «Пушкин-лицеист» Ценский назвал «пленительной». А вот картина «Гоголь, сжигающий «Мертвые души» Сергею Николаевичу «откровенно не понравилась. Гоголь был изображен сидящим на корточках перед печкой при двойном освещении — и от печки и от окна, — и просто говоря, все это не вышло… Трагедии не получилось, вышла только неудачная картина».

Свое мнение Сергей Николаевич высказал художнику, на что Репин ответил словами басни: