Антонин Запотоцкий - Красное зарево над Кладно

— Не нужно, чтобы шли все, — успокаивает их Ванек. — Хватит двух-трех товарищей.

— Значит, я иду, — заявляет Фейгл.

— Я тоже, — присоединяется Шунда, — чтобы был кто-нибудь и от завода.

— А ты, Дубец? Ты не пойдешь? Чтобы был кто-нибудь и от города?

— Нет, — зло отрубает Дубец, дергая усы.

Поход в редакцию не сразу увенчался успехом. Редактор защищался и упирался. У него уже были с этим неприятности. Руководство партии принципиально против публикации писем солдат с фронта. Они все-таки подлежат военной цензуре полевой почты. Письмо Тонды наверняка было послано нелегально. У Тонды и у редакции могут из-за этого получиться неприятности и так далее.

Шахтеры все-таки не отступались. Демонстрации солидарности с русской революцией и выражения недовольства выступлениями прессы множились.

Под этим напором письмо Тонды наконец 13 декабря 1917 года было опубликовано в «Свободе».

В Кладно стали интересоваться русской большевистской революцией.

Через живописные долины, через пестрые луга и леса, мимо скалистых откосов и холмов пробирается журчащая речка Качак.

На всем ее недлинном извилистом пути, от Качице до Унгошти, стоят десятки мельниц и мельничек. Трудно сосчитать их. Еще труднее запомнить, как они называются. Мельница Кольских, Отрганеков, Швицаров, Мостецкая, Вискита, Новая, Бездековская, Червеная, Дедеков, Роушмида, Потеплая, Кышицкая, Кржижеков, Сухая, Каливодов, Подкозья, Калоусеков, Злицкая, Сыровых и так далее.

Большая часть их совершенно оторвана от внешнего мира. Они прячутся в глухих долинах, на затерянных хуторах, у покрытых лесами склонов. Только некоторые из них стоят в самых деревнях. Многое можно было бы написать об их истории. Она овеяна преданиями и сказаниями. Качак так и кишел веселыми и жизнерадостными дядюшками-мельниками, как повествуют старинные рассказы.

Здешний край был истинным раем для бродячих мельничьих подмастерьев. Забрести на Качак — значило быть обеспеченным на долгое время. По течению и против течения можно было странствовать неделями и месяцами. На одной мельнице лишь переночевать, пообедать и отдохнуть. На другой развлечь побасенками работников да помольщиков и подстрелить несколько крейцеров на табак. На третьей удастся несколько дней и поработать. Тут коник поломался, там отказалось служить старое деревянное, поросшее зеленым мохом мельничное колесо. Иногда после жатвы странствующий подмастерье мог застрять на мельнице даже и на несколько недель, если скоплялось много зерна для помола.

Но времена простодушных дядюшек мельников и лукавых странствующих подмастерьев давно миновали. Канула в вечность на чешских мельницах патриархальная, общинная жизнь. Развитие капитализма не пощадило и ее. Он пробил себе дорогу и на Качак, к его старым, запрятанным в глуши мельницам.

Стародавняя чешская общительность и гостеприимство перевелись на мельницах. И здесь тоже люди разделились на классы. На господ работодателей и батраков. На эксплуататоров и эксплуатируемых. Там, где еще оставалось кое-что из старых патриархальных порядков, — преобразование довершила мировая война.

Тщетно искали бы вы сегодня на Качаке, на его мельницах, веселых добросердечных дядюшек-хозяев и приветливых тетушек-хозяек. Тщетно искали бы вы гостеприимно распахнутые двери и распростертые объятия. Ворота мельниц замкнулись, словно ворота крепостей. Щедрые руки сжались и зачерствели сердца. Место добросердечных дядюшек заняло расчетливое кулачье, алчущее нетрудовых доходов и быстрого обогащения, бесцеремонные спекулянты и спекулянтики военного времени. Перевелись и странствующие подмастерья. Развитие капиталистического общества навсегда и бесповоротно похоронило сказания о них, а также и их былую славу. Не бродят они нынче со своими веселыми песенками и вестями по долине Качака от мельницы к мельнице.

Ныне, в войну, оживляют долину Качака иные странники. Поглядите, как они изо дня в день тащатся по лесным дорогам и глухим тропинкам. Через Кожову гору, через Ноузов, Бражковский лес, через Брдце и Мракавы. Из Кладно, из Крочеглав и других рабочих поселков день за днем бредут на Качак, к его мельницам, попрошайки.

Да, попрошайки. Теперь на Качаке и его мельницах одни вымогают и лихоимствуют, а другие платят безбожные цены, да к тому же еще униженно просят и клянчат. На мельницах имеется продовольствие. В городах же и промышленных поселках, особенно в рабочих семьях, все возрастающая нужда. С нехватками растет нищета. Одновременно с нищетой растут вымогательство, спекуляция и нажива.

На Качак бредут с котомками за спиной, зачастую с детьми на руках, изголодавшиеся жены рабочих. Плывут сюда и заработанные тяжелым трудом деньги тружеников и переходившие из рода в род семейные реликвии: золотые крестики, унаследованные от бабушек, обручальные кольца, медальоны, серьги и прочие драгоценности. В котомках тащат сюда и наиболее ценные вещи домашнего обихода: все лучшее из одежды, обуви, постельного белья и тому подобное. Все, что хотя бы немного обещает заинтересовать скупых и ненасытных спекулянтов, расшевелить их бесчувственные сердца.

Истомившиеся матери до безумия ломают себе голову, глядя на лихорадочно горящие глаза голодных детей. Что еще можно найти в хозяйстве, взять и отнести на Качак? На что позарится бесчувственное сердце мельника? Что поможет отворить глухие ворота неприступных мельничных крепостей, за которыми скрыт клад — белая мука и желтая картошка? И вправду нельзя пересчитать, сколько уж всего оттащили на Качак жены, матери и дочери рабочих. Многие не поверят, что такие явления возможны в чешской деревне. Как вынуждены унижаться бедняки, чего им только ни приходилось терпеть и чем только ни жертвовать за кусок съестного.

В открытом письме, напечатанном в журнале «Розвой» [5] «Розвой» («Развитие») — литературно-художественный журнал. — Прим. ред. , писатель инженер Индржих Флейшнер пишет аграрию, защитнику спекулянтов, писателю Ярославу Гильберту [6] Гильберт Ярослав (1871—1929) — чешский реакционный писатель. — Прим. ред. :

«Я твердо убежден, что вы вполне сознаете ответственность, которая падет на всех, кто сегодня тенденциозными мистификациями со всей очевидностью старается отвлечь внимание нации от настоящих преступных торгашей мировой войны, от их преступного желания удерживать массы в повиновении, используя голод, разделивший нацию на два враждебных лагеря: умирающих от голода и утопающих в роскоши.

Вы ужаснетесь, когда провинциальные летописцы смогут, наконец, рассказать о матерях, которые вынуждены были снимать с тела последнюю рубашку, да и самое тело предлагать чешскому зажиточному крестьянину за кружку молока для голодающих детей».