Антонин Запотоцкий - Красное зарево над Кладно

Войне, нужде, эксплуатации, надругательству над человеческим достоинством и самопожертвованию, казалось, не будет конца. Чем дольше длилась война, тем алчнее становились богатеи. Сначала вымогатели зарились только на деньги. Теперь уже стало трудно купить что-нибудь на них.

Аппетиты все растут и растут. Прибавь, прибавь — нагло требуют ненасытные и неумолимые спекулянты. Что деньги? Прибавь колечко с пальца! Прибавь шелковый платок с головы! Прибавь золотой крестик или медальон с шеи! Прибавь рубашку с тела! Прибавь, прибавь последнее, что у тебя есть, прибавь и тело!

Все знают об этих ужасах, но молчат и скрывают их. Женщины скрывают друг от друга, что им пришлось снести на Качак. Не хочется им ни думать, ни вспоминать о том, чем пожертвовали ради того, чтобы принести в котомке домой несколько картошек, немного муки или, может быть даже, кусок солонины и сала. Ревниво следят они одна за другой — перед кем из них раскроются засовы ворот мельничной крепости. Глядите на нее, стерву! Как это она сумела, одной из всех удалось! Вот счастливая, потащит домой еду! А за какую цену? Чорт с ней, с ценой! Жрать хочется…

Чему здесь удивляться? Кто осудит? Вы только поглядите, что происходит в Кладно и его окрестностях с весны 1918 года. Перелистайте кладненскую «Свободу». В середине апреля она сообщает:

«В начале этой недели в Кладно и его окрестностях был снижен паек муки и хлеба. Паек муки и хлеба снижен до 125 граммов — это одна восьмая килограмма на человека в неделю. В прошедшие недели паек составлял еще четверть килограмма в неделю, но и он был совершенно недостаточен. Упразднены все дополнительные пайки для занятых на тяжелых работах. Распоряжение это касается и шахтеров…»

В другом сообщении говорится:

«Уполномоченным Пражской металлургической компании дирекция завода сообщила, что начиная с субботы 20 апреля 1918 года прекращается выдача хлеба и муки вследствие того, что не имеется провизии».

Так отвечает на требования рабочих администрация заводов. Следует сказать, что на металлургических заводах и шахтах существует так называемое «специальное снабжение». Как же обстоит дело в семьях тех трудящихся, которые этого так называемого «специального снабжения» не имеют? Об этом и говорить тяжело, излишне это описывать.

То, что сообщают газеты, — не пустые слова. С 20 апреля мучных и хлебных пайков действительно не выдают. Это уже не нужда и не недостаток. Это настоящий голод. Нет муки, нет хлеба, нет сахара, нет молока, о мясе и жирах нечего и говорить. Нет даже кофейного суррогата и картошки. Люди охвачены отчаянием, отупели. Лишились способности отвечать за свои дела и поступки.

Поток бредущих на Качак отчаявшихся и голодных женщин растет. Растет, несмотря на то, что большая часть их совершает этот путь напрасно, безрезультатно. «Что, если сегодня!» — вспыхивает надежда в глубине отчаявшейся, истерзанной души. В который раз обманувшаяся мать берет котомку и идет! Идет осаждать знакомые глухие ворота мельниц и усадеб… Идет просить, идет предлагать последнее, что у нее есть, идет на жертвы…

— Поесть, поесть, поесть! — вопят и кричат изо всех углов.

— Слышишь, Ружа! Сколько же ты будешь так, ничего не делая, сидеть сиднем и зевать? Тебе меня не жаль? Разве ты не видишь, что я больна и не могу даже подняться с постели? Если бы я могла хотя бы до общественной кухни дойти. Этот клейстер немногого стоил, но, по крайней мере, хоть что-то теплое попадало в рот. Но это была адская работа. Стоять приходилось с утра до вечера на холодном кафельном полу. Не удивительно, что я свалилась. Ревматизм мне ноги подрезал. Встать на них не могу. А что толку было бы, если бы я даже и смогла? Ведь на кухне уже вторую неделю не готовят. Не из чего. Слышишь, Ружа! Не сиди, как чурбан! Ежели тебе уж своей матери не жаль, так хоть детей пожалей. Погляди на Карлика, Аничку и Тоника! Ведь нельзя же их так оставить! Ружа, ради бога, прошу тебя, пошевелись. Иди, иди же…

— Куда, мама? — едва слышно шепчут губы шестнадцатилетней дочки вдовы Веселой. Муж работал на паровой мельнице. Три года назад по мобилизации он ушел на фронт. Некоторое время приходили от него открытки. Но потом перестали приходить. И вот пришло извещение: «Солдат Франтишек Веселый пал в такой-то день в битве под Шабаце».

Теперь вдова Веселая лежит в постели. Ревматизм лишил ее возможности двигаться. Плачут голодные дети. Веселая тщетно напрягает ум. Раздумывает, взвешивает. Внезапно принимает и так же внезапно отвергает одно за другим решения и замыслы… Не находит выхода, не знает, как быть. В конце концов она видит лишь одно средство…

— Иди, Ружа, иди… Иди в Роушмиду.

— Мама, вы посылаете меня туда, в Роушмиду? — робея, с упреком, сдерживая слезы и рыдания, шепчет Ружа.

— А почему бы тебе не пойти? В Роушмиде работал отец. До того, как мы познакомились и поженились, я служила на Дедековой мельнице. Отца на мельнице еще помнят. Считался тружеником и хорошим рабочим. Хозяин очень сердился, когда отец женился и ушел на паровую мельницу в Кладно. Вспомнит наверняка, а если попросишь, сжалится.

— Мама, вы ведь знаете, что я уже была там и ничего не принесла, — напоминает матери Ружа. Но мать неумолима. Она решилась, перед нею только один выход, и она с верой отчаявшегося цепляется за него. Закрывает на все намеренно глаза и не слушает никаких возражений. Готова убедить и даже принудить дочь. Говорит с нею черство и бессердечно.

— А почему ты не принесла? Потому, что глупа. Я знаю, можешь ничего не объяснять. Я слышала это от тебя уже не один раз, — решительно прерывает Веселая возражения дочери. — Что за глупые мысли? Старик из Роушмиды как-то странно на нее глядел… Поэтому она убежала с пустыми руками. Ну и пускай себе смотрит. Он всегда был чудаком, ворчуном и грубияном. Знаю, бабы его боялись. Говорили даже, что у него не все дома. Да где там! Он всегда знал, чего хочет и что делает. Не дури, дочка! Не будь такой трусихой. Ты не ребенок, ты уже взрослая. Если на тебя мужик и посмотрел, это еще не значит, что он тут же хочет и жениться на тебе. Ну, что тебе сделают его взгляды? На меня тоже мужики глядели и кое-что себе позволяли. На меня все-таки посмотреть стоило, а ты в меня. Мне за тебя стыдиться нечего. Погоди, кончится эта проклятая война. Подыщу тебе женишка. А сейчас, дочка, нужно выдержать и с голоду не околеть. В Роушмиде жратвы всегда хватало, хватает ее и нынче. Вот и молодка Мудры рассказывала: «Что ж, в Роушмиде старик не жадный. Он чудак, странный, упрется глазищами, что сатана. Если баба знает, как с ним обойтись, он не устоит и даст. Руженка, дитятко золотое, не будь такой жестокосердной! Если бы я могла, сама пошла бы. Если надо, на колени стала бы, только бы детишки не голодали.