Валентина Краскова - Кремлевские кланы

Не обладая ни одним из перечисленных мною качеств, я мучилась сознанием, что незаслуженно пользуюсь высоким званием профессионала. Об этих своих мучениях я решилась поведать Владимиру Ильичу, попросить у него совета. Очень внимательно выслушал меня Владимир Ильич, так внимательно, как он один умел слушать, а потом сказал, что право называться профессиональным революционером остается за теми, кто беззаветно предан партии и рабочему классу. Этим правом должны пользоваться люди, у которых их собственная жизнь сливается с жизнью партии. Суживать крут организации революционеров до узкого круга вождей не следует. Партии необходимы и постоянные рядовые работники-профессионалы, неутомимые, тесно связанные с массой, которые помогали бы камень за камнем закладывать здание партии. Владимир Ильич увлекся и заговорил о том, как ему вообще мыслится постройка нашей партии и роль ее в надвигавшихся революционных событиях.

Слушала я, само собой разумеется, затаив дыхание, и не заметила, как дошли до дому, где жила. Показалось совершенно невозможным, чтобы этот разговор сейчас оборвался. Я беспомощно остановилась, хотела предложить Ильичу зайти в квартиру, но там уже спали. Ильич подумал секунду, а потом решительно повернулся, и мы пошли обратно, продолжая прерванный разговор.

Когда мы таким образом вновь подошли к его даче, Владимир Ильич расхохотался, стал шутить по поводу того, что нескончаемым проводам все же надо положить конец. Но так как во всем он «сам виноват» — увлекся своими рассуждениями, — то он меня еще раз проводит до дому, но на сей раз окончательно.

На прощанье Владимир Ильич сказал мне: «Немножечко больше веры в свои силы! Необходимо немножечко больше веры!».

Как часто в наиболее трудные, сложные моменты работы приходилось мне звать на помощь это ильичевское «немножечко больше веры в свои силы».

…Новогоднюю ночь 1904 года Владимир Ильич провел с нами. Слушали оперу «Кармен» в довольно плохой постановке, пили пиво в «Ландольте», гуляли по оживленным в эту ночь улицам Женевы. При встречах с меньшевиками демонстративно отворачивались друг от друга. Веселое, задорное настроение не покидало нас в эту новогоднюю ночь. Ведь ко всему прочему были мы тогда молоды, молод был и Владимир Ильич, любил он веселую шутку и громкий смех.

Наступивший 1904 год был, как известно, годом быстрого нарастания революционной волны в России. Тем настоятельнее была потребность вывести партию из тупика, в какой завела ее дезорганизаторская политика меньшевиков.

При встречах с нами Владимир Ильич все больше и больше говорил о практической подготовке ПТ съезда партии. Несмотря на скудость средств (меньшевики захватили партийную кассу), кое-кого из партийных работников время от времени все же удавалось отправлять в Россию.

В первых числах апреля 1906 г. я решила съездить на родину в город Велиж, где хотела отдохнуть, а также легализоваться, так как после октябрьской амнистии, которая покрыла все мои предыдущие «грехи», оформиться и восстановить себя в правах не успела.

Дома я предполагала получить паспорт на свое собственное имя, однако это было не так просто. Наши уездные власти к весне 1906 года уже вовсе забыли про царский манифест 17 октября 1905 года, благо от этого манифеста к тому времени уже остались «рожки да ножки». Приехав к матери, отец мой умер в 1903 году, когда я сидела в Доме предварительного заключения в Петербурге, я два дня благополучно просуществовала, а на третий, когда меня вписали в домовую книгу, появился «почетный» эскорт из нескольких городовых во главе с усатым, нафиксатуаренным, чрезвычайно галантным в обращении приставом. Пришли за мной часов в одиннадцать утра, обыска никакого не производили, а вежливо пригласили «пожаловать» в полицейское управление.

Бедная мать моя пришла в великое отчаяние, причитая мне вдогонку, что я позором покрыла ее седую голову, что на нее теперь все пальцами будут указывать, как на мать арестантки, и т. д. Но все эти упреки нисколько не помешали ей тут же побежать на базар, купить курицу, сварить и принести мне в полицейское управление. Некоторое время спустя, находясь в запертой комнате, я услышала за дверью перебранку между усатым околоточным, недавно столь галантно предо мной расшаркивавшимся, и старческим голосом, в котором, к ужасу своему, узнала голос матери. Я стала барабанить кулаком в дверь, ее открыли, и я увидела перед, собой заплаканную мать с судком в руках и разъяренную физиономию околоточного, который при моем появлении приятно осклабился и забормотал: «Ах, извиняюсь, это, оказывается, к вам, никак не ожидал, чтобы у такой барышни была такая надоедливая мамаша!». При виде меня вполне здоровой мать моя облегченно вздохнула, а когда я, поев курицы, уверила ее, что никакой серьезной опасности мне не грозит, совсем успокоилась.

Через час пришел исправник, и мы с ним в самой мирной беседе выяснили, что мой арест является просто недоразумением, что он «забыл» про амнистию, что имеющееся у него предписание задержать меня на случай, если я явлюсь на родину, относится к старым годам. Следовательно, я могу считать себя свободной и вернуться в отчий дом.

После этого случая я не без основания опасалась, что уездный исправник может вдруг оказаться способным не только забывать, но и вспоминать кое-что, либо из другого города могут ему напомнить обо мне. Поэтому я решила дольше здесь не оставаться, тем более, что в связи с моим арестом дома создалась такая нервная обстановка, что никакого отдыха не получалось. Бросила я мысль и о легализации: продолжать работать под собственным именем, столь скомпрометированным прошлыми арестами и тюрьмами, было нецелесообразно. Я решила из своей привычной нелегальной кожи не вылезать и опять жить и работать по чужому паспорту.

Пробыв у матери несколько дней, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы приготовить ее к новому моему уходу в неведомую и поэтому столь жуткую для нее даль, я отправилась в Костромскую губернию к своей старой приятельнице Елизавете Александровне Колодезниковой, в нашу «вотчину», как мы все, укрывавшиеся у Колодезниковых, называли их имение Жирославку.

В Нижнем на одном из предвыборных собраний во II Государственную думу после выступления с большевистской речью был арестован некто, назвавшийся Николаем Петровичем Ширяевым и предъявивший паспорт на это имя. Так как тюрьма была переполнена, то Ширяева, которой на самом деле был вовсе не Ширяев, а мой брат, Лазарь Зеликсон, посадили в камеру с банкротами.

На первом допросе брат в подтверждение того, что он действительно Ширяев, сослался на ветеринарного врача Бобровского, жившего в Саратове, и его, Ширяева, якобы хорошо знавшего. Для скорейшего получения ответа из Саратова брату разрешено было сделать этот запрос за свой счет телеграфно. Ответ от Бобровского, подтверждавшего, что ему Ширяев очень хорошо известен, пришел незамедлительно. На беду брата, камеру со злостными банкротами посетил прокурор Чернявский, который в 1905 году был прокурором во Владимире, где брат выступал на митингах под собственным именем. Приход прокурора испортил все дело. В присутствии начальника тюрьмы он спросил мнимого Ширяева: «Господин Зеликсон, каким это образом вы попали в камеру с злостными банкротами?».