Валентина Краскова - Кремлевские кланы

После этого брату ничего не оставалось делать, как заявить, что он действительно не Ширяев, а Зеликсон. Но теперь ему уже никто не верил, предполагая, что он не Ширяев и не Зеликсон, а некто третий и очень опасный, которого надо сослать в Сибирь на положении «Ивана, не помнящего родства». О своих злоключениях Лазарю удалось переслать мне в Иваново-Вознесенск письмо, а потому я решила поехать в Нижний и постараться как-нибудь помочь брату.

Заручившись паспортом своей подруги детства Веры Беляевой, по мужу Меклер, я поехала в Нижний в качестве родственницы Зеликсона. Там обратилась в губернское жандармское правление с просьбой дать мне свидание с братом. Жандармы были со мной весьма предупредительны, так как, видно, сами обрадовались возможности распутать это каверзное дело с Ширяевым-Зеликсоном. Дали какую-то анкету, которую я добросовестно заполнила, перечислив всех братьев и сестер Зеликсона, не забыв и себя. Сличив мои показания с показаниями самого Ширяева-Зеликсона, жандармы уверовали в правильность всех этих сведений и даже стали передо мной как бы извиняться за свое первоначальное недоверие: «Согласитесь сами, — говорили они мне, — называет себя Ширяевым, получает от какого-то, наверно, несуществующего Бобровского телеграмму, что тот его действительно хорошо знает, во Владимире в 1905 году выступал на митингах под именем Зеликсона, как тут разобраться!».

Стоило больших усилий не расхохотаться при мысли, что я, нелегальная, разыскиваемая жандармами, сижу тут у них в качестве благонамеренной родственницы своего родного брата и выслушиваю предположения, что Бобровского, моего собственного мужа, быть может, никогда не существовало в природе.

Брата тут же под мое поручительство выпустили, мы вместе с ним поехали в Москву, а вскоре я опять вернулась в Иваново-Вознесенск.

Уже с первых дней своей работы в Иванове мне пришлось резко столкнуться с бывшими дружинниками-боевиками, которые здесь, так же как и в Костроме, были совершенно деморализованы. Еще осенью 1906 года, задолго до моего приезда, Ивановский комитет выпустил листок, в котором он отмежевывался от действий боевиков, от всех их «эксов», выражавшихся частенько в ограблении какой-нибудь лавчонки. Твердо придерживаясь своей позиции в этом вопросе, партийная организация принципиально не желала пользоваться деньгами, которые боевики настойчиво навязывали ей после каждого удачного «экса». По части финансов в Иваново-Вознесенской организации дела вообще обстояли вполне благополучно. С первых же дней своего секретарства я была приятно поражена, что мне не придется изворачиваться в погоне за средствами, как это приходилось делать в других городах. В Иванове организация существовала исключительно на членские взносы, которые очень аккуратно собирались и тщательно записывались нашим казначеем Ольгой Афанасьевной Варенцовой.

Конечно, организация наша не имела особо крупных средств, тратить деньги приходилось очень осторожно, но все-таки резкого денежного кризиса в Иванове я не помню, организация сводила концы с концами.

Мне, как секретарю, приходилось постоянно объясняться с боевиками по поводу их подвигов и открещиваться от подсовываемых для организации денег. За это они возненавидели меня самой лютой ненавистью, особенно один из них, некий Орлик, который часто говорил, что не мешало бы уничтожить Ольгу, тогда легче было бы договориться с Ивановским комитетом. На самом же деле не я одна, а почти все ивановские работники стояли на такой же непримиримой позиции по отношению к боевикам. В конце концов по решению одной из наших конференций дружины боевиков были расформированы.

В феврале 1907 года меня, наконец, направили на работу в Иваново-Вознесенск, куда, как в подлинно пролетарский центр, я давно мечтала перебраться.

Приехав на новое место работы, я устроилась на жительство у фельдшерицы Надежды Митрофановны Стопани. Квартира ее, состоявшая из одной комнаты с перегородкой и кухоньки, была невероятно холодной и сырой. С промерзших окон ручьями стекала вода в заботливо подставленные хозяйкой посудины. Мебели, за исключением узкой койки, стола и двух-трех табуреток, не было. За перегородкой на койке спала сама Надежда Митрофановна и ее подруга Маруся (М. Бубнова) — пропагандистка нашей организации. Меня поместили туда же, соорудив ложе из двух изломанных ящиков. Таким образом, за перегородкой была наша личная территория, зато в другой половине комнаты постоянно толклись люди, а ночью частенько весь пол был занят спавшими товарищами.

Нашим постоянным ночлежником был «Химик» — Андрей Сергеевич Бубнов, который, хотя и был местным жителем, ночевать дома не мог, так как находился на нелегальном положении. Жил и работал он не в самом городе, а в восьми верстах от него, в Кохме, куда каждый день путешествовал «на своих двоих».

Иногда ночевали приезжавшие к нам по делам товарищи из Шуи. Это были главным образом М. В. Фрунзе (Арсении) и его закадычный друг — рабочий Гусев. Когда они оставались на ночь, приходилось особенно зорко смотреть на углы нашей улицы, нет ли шпиков, так как за Арсением полиция гонялась по пятам, и держался он исключительно благодаря особым заботам Шуйских рабочих, старательно укрывавших своего любимца. Во время районных конференций, когда приезжали товарищи из Тейкова, Кохмы и других мест, на полу в нашей главной комнате яблоку негде было упасть. Питались мы все в этой квартире всухомятку, раз десять на день ставя самовар.

В свой выходной день Надежда Митрофановна с утра до вечера занималась стряпней, чтобы хоть раз как следует накормить всю нашу ораву. Маруся особой хозяйственностью не отличалась. Чем штопать прореху на своем платье, она предпочитала зашпилить ее английской булавкой, из-за чего у нее с аккуратной, домовитой Надеждой Митрофановной происходили постоянные стычки. Кроме того, что все мы доставляли хозяйке комнаты столько забот и хлопот, над ней, как и над всеми нами, постоянно висела угроза ареста. Конечно, было большой неосторожностью то, что мы все, легальные и нелегальные, собирались и жили в одной квартире, но, к сожалению, ничего другого не оставалось: с квартирами в Ивановской организации дело обстояло туго.

Зато во всех других отношениях работа в Иванове шла хорошо.

В августе 1917 года Московский комитет нашей партии отозвал меня и В. Бобровского в Москву. Там я немедленно явилась к секретарю Московского комитета партии, который оказался старым знакомым — Василием Матвеевичем Лихачевым. Он меня знал по работе в Окружкоме Московской парторганизации в 1907 году и встретил веселым возгласом: «Вот через 10 лет вернулась "окружкина мать”! В окружке как раз нет секретаря, и ты им станешь».