Вячеслав Тюев - Голос из толпы. Дневниковые записи

И вдруг взяло зло: думайте что угодно, гады, смотрите пренебрежительно на щупленьких людей наших, на людей с широкими квадратными лицами. Эти люди сильнее, умнее, человечнее вас. Вас били и еще будем бить, и не смотрите так, не думайте… Наш скуластый (только в предместье) народ – великий народ, сердечный, умный, а вы…

Немцы подошли к выходу из автобуса. Там сидел старичок, высокий, хорошо одетый, в роговых очках, как у американцев. Вот, думаю, смотрите, какие и у нас есть физически красивые люди, и их, ежели собрать всех вместе, больше будет, чем в десяти Германиях. Только я так подумал, как немцы, подойдя к старичку, заговорили с ним по-немецки.

18 января, пятница.Вчера и сегодня был у Рыжика (кличка Юрия Коробовича), готовили шпаргалки к экзамену по славянской литературе. У Рыжика живет Юрка Саранцев и только на ночь уезжает от него Лешка.

Еда – хлеб с солью, но маловато (когда я уходил вечером, хлеба уже не оставалось) и кипяченая вода. Воды пьют много.

27‐е, воскресенье.Был в общежитии. Поехал туда в час дня. В комнате находился только Петька. Было скучно. Я уже собрался ехать домой. Петька уговорил дождаться вечера: будут танцы, может быть, выпьем. Я остался.

Общежитие вполне нормальное. Все ново, чисто и даже висят занавески на окнах, как в хороших гостиницах. Есть кухня, где студенты готовят еду. Видел стенгазету. Про Петькину комнату было помещено ироническое извещение о смерти чистоты в комнате № 18, в связи с чем необходимо привлечь к ответственности старосту.

На столике в комнате стояла бутылка из-под одеколона. Смеясь, я спросил у Петьки, чем объяснить ее здесь нахождение. Оказалось, одеколоном ребята перебивают запах водки, когда надо идти на занятия.

Затем в комнате появились четверо – двое вскоре ушли на концерт. А мы организовали небольшую попойку – вчетвером. Пригласили Витьку Калинина. Баскаков 34и его дружок Борька уезжали в Вятку на две недели. Баскаков нехотя вынул из кармана 50 рублей: «Как, доедем?» – «Ничего, доедем», – сказал Борька.

Этот Борька, политехник – колоритная фигура. Сначала, когда я его увидел и тотчас же услышал (что ни слово, то мат), я почувствовал отвращение к нему, но потом откуда-то появилась гитара, и Борька преобразился. Играл и пел он с душой, хотя поначалу стыдился – склонил голову, закрыл глаза. Было и хорошо его слушать, и как‐то неловко.

«Не хватает водки», – подумалось мне.

Борька все более смелел. Перестал краснеть. Иногда бросал взгляды на нас, но по-прежнему смотрел в основном на левую свою руку, что без устали работала у грифа гитары. Он пел песни про ленинградский трамвай, жену, почему я не султан, над тихим Доном – и как пел! Жил, творил, играл его сморщенный в напряжении лоб, двигались вдохновенно брови.

Потом мы достали водки, вина, выпили, стали рассказывать анекдоты, курить (хороший, чисто студенческий вечерок!), потом пели под гитару. Тут Борька уже не стеснялся вовсе. Ногу закинул на стул и в этакой позе бренчал без устали. Слух у него отличный, а не голос!

Мы сидели, закрывшись на ключ. Ища Калинина, в комнату постучался какой-то юрист, робкий, прилизанный, тихий, хоть и старше нас. «Извини, но мы все выпили», – сказали мы ему и из двух стаканов (их заменяли баночки из-под варенья!) слили в один стакан оставшийся у нас портвейн. Юрист брезгливо и, боясь выказать эту свою брезгливость, мельком взглянул на «стакан», чуть приложился к нему вытянутыми губами – к самому его краешку – и вылил содержимое стакана в рот. Достав платочек, вытер губы. Калинин его обнял.

Видел еще тип студента. В галстуке, не новом, но чистеньком костюме, с завитыми волосами. Он купил у Петьки два билета на концерт с кавказскими танцами.

Почему? Его, как он сказал, не интересовали танцы. Но там, на концерте, должна быть бабешка! «Сегодня 27‐е?» – «Да, 27‐е». – «Говорила, 27‐го буду в…».

Потом мы пошли в танцевальный зал. Небольшой зал с радиолой, роялем и лощеным гладким полом. Открыли его в десять вечера.

– Кто этим ведает? – спросил я Петьку.

– Студсовет.

Народу сперва было мало. Танцевали восточники с блестящими, как у европейцев, черными волосами. Головастые, а в талиях узкие, в костюмчиках.

Пришел какой-то студент с густой шевелюрой на голове и с дамочкой: тонкая юбка до колен, копна зачесанных назад волос, большие крашеные глаза и крашеные брови. Лакомый кусочек мяса!

Я ушел с танцев в половине одиннадцатого. Петька вышел проводить меня на улицу без пальто. Мы простились.

Мне пришла открытка: приглашение в школу на вечер встречи с выпускниками. Идти не хочется, но надо: там учителя соберутся, а если все ребята, как я, решат не идти и понадеются друг на друга, то кто же придет тогда? А во-вторых, интересно: в моей жизни еще не было ничего подобного. Интересно, кто придет, что и как будет.

2 февраля, суббота.В шесть вечера я, как из пушки, был в школе. Пришел, как приглашали – точно к шести, но оказалось рано, очень рано, на целых два часа. Ходил из угла в угол – скверно и неловко было. С Марией Осиповной о чем-то перекинулся, с завучем. Главное, не танцую. Школьников и школьниц собралось много – танцуют, а я хожу и хожу.

Пришла Мария Павловна, бывшая моя классная руководительница, и сразу начала остроумничать. Вот две ее шутки: «А мама не придет?» – «Что же ей здесь делать?» – «Как что? (Вспыхнула почти негодующе.) Пыль с листьев вытирать и еще что-нибудь найдем ей делать».

Подошел Топеха. Расспрашивает, а потом вдруг кидает: «Миллион двести стипендия! Как тут не жить?» Я ж только на все это «делал» улыбки. Заплесневел, высох мой мозг. Лишь потом подумалось: «Надо было ответить: у нас стипендия еще больше».

К нам подошла «немка». Я и Герман делаем неловкое телодвижение, собираясь поздороваться с ней за руку, она тоже, хотя вроде бы раздумывает, не решаясь подать руки, мы в замешательстве ждем, наконец она первая протягивает нам руку. Между нами завязывается нудный такой разговорчик – о моем языке, сербском, о студенческой жизни вообще. Я мельком озираю ее маленькие тугие грудки и думаю, что с ней еще можно было бы…

Мы с Германом походили по школе, зашли в буфет, но, увы, там даже лимонаду нет.

А школа изменилась. Какой стал спортзал! Среди школьников есть даже чемпион СССР. Есть свой радиоузел. Висят программы радиопередач на переменах, концерт по заявкам. В коридоре на первом этаже, где начальные классы, вдоль стен поставлены шахматные столики, маленькие грифельные доски.

Но вот радио перестало наигрывать танцы. Объявили: все – в актовый зал на торжественное собрание.

В этот момент пришел Бродский, мы сели с ним вместе, разговорились. Выбирают президиум из учителей, выпускников – по одному от каждого выпуска. Из нас двоих в президиум выбрали Бродского, ему нужно будет толкать речь. Я краснею, чувствую себя уязвленным. Бродского (какого-то!) предпочли мне? По чьей же из учителей указке?