Нина Левина - Дзюдо и кино

Не могу обойти вниманием один случай. Произошёл он, когда я учился уже на четвёртом курсе и ещё не знал, что моя свободная жизнь, полная приключений, подходила к концу в связи со скорой женитьбой. Но на тот момент я ещё не был связан семейными обязательствами и всё свободное время посвящал дзюдо.

Возвращался я как-то поздно вечером после тренировки. А в Новобеличи, где мы жили с родителями, можно было добраться только электричками, отправлявшимися с центрального железнодорожного вокзала. Пришёл я на перрон и услышал громкий женский крик. Посмотрел в ту сторону и увидел, как огромный верзила на глазах у всех избивает женщину, судя по всему, жену. Та кричит, но никто не спешит ей на помощь — всех испугали очень внушительные размеры дяди. На крик прибежал милиционер со свистком и засвистел, требуя прекратить избиение. Мужик, не долго думая, развернулся и кулаком заехал милиционеру в зубы. Да так, что тот подавился свистком. Страж порядка упал, задыхаясь, и к нему на помощь бросились люди.

Тут я не выдержал. Во-первых, с детства ненавидел, когда обижают женщин, во-вторых, мне стало жаль милиционера, которого только что чуть не убили и, в-третьих, во мне взыграл внештатный сотрудник УГРО. Я подошёл к этому мужику и попытался его ударить со спины. Не думаю, что он почувствовал боль, но из любопытства обернулся. А мне только этого и надо было. Изо всех сил я врезал ему одновременно обеими руками по ушам. Это страшный удар! На какое-то время человек теряет слух, зрение и ориентацию в пространстве. Так и вышло. Оглушённый мужик рухнул на колени, и мне пришлось врезать ему ещё пару раз, чтобы привести в бессознательное состояние.

Пока я с ним разбирался, прибежали ещё несколько милиционеров. Мужика этого тут же повязали, а меня, избитую женщину, пострадавшего милиционера и ещё пару человек свидетелей повезли в участок для оформления происшествия. По дороге милиционеры горячо меня благодарили.

— И как ты не побоялся разделаться с таким здоровяком? — спрашивали они, с удивлением глядя на мою щуплую с виду фигуру.

— Так я же дзюдоист, — усмехнулся я и показал им содержимое своей сумки — кимоно, борцовки, щитки.

В участке меня приветствовали как героя и благодарили за помощь. А потом началась длинная процедура оформления протоколов и показаний. Но я никак не мог долго оставаться в участке — вскоре должна была уйти последняя электричка.

— Мужики, — попросил я, — давайте завтра к вам заеду, всё расскажу и подпишу. Иначе на электричку опоздаю. Придётся мне из-за своего героизма на вокзале ночевать.

— Какая электричка! — ответили мне. — Мы тебя, как героя, домой доставим на машине!

В два часа ночи к нашему дому подъехала милицейская машина, и из неё появился я в сопровождении двух милиционеров. Моя мама, конечно же, не спала, а дежурила у окна, в волнении всматриваясь в ночную улицу. Она понимала, что последняя электричка давно прошла, но меня всё ещё не было. Увидев своего сыночка в сопровождении органов правопорядка, мама выбежала на улицу со словами:

— Ах ты, негодяй! Что ты натворил?! — И залепила мне сначала одну, а потом вторую оплеуху.

— Мамочка, что вы делаете? — закричал один милиционер. — Успокойтесь! Ваш сын —герой! Он спас женщину от побоев и нашего коллегу от смерти!

— Что? Герой? — Мама недоверчиво посмотрела на милиционеров. — Ну ладно. Заходи, герой! Дома с тобой поговорим!

Я распрощался с милиционерами и, понурив голову, побрёл в дом. А там мама устроила мне взбучку:

— Герой нашёлся! Тебе что, больше всех надо? А если бы у мужика нож был? Он же мог тебя убить или покалечить! Чего ты полез? Для этого у нас милиция есть…

Я сидел и молча слушал мамины наставления. Как всё-таки хорошо, что она не знает подробностей моих ночных рейдов в оперативных отрядах МВД, ни слухом, ни духом про мужика с тесаком в бытность работы проводником, ни про разборки с зэками, ни про многое другое, отчего у неё случился бы инфаркт.

— Ладно, иди уже спать, борец за справедливость. — Наконец мама смягчилась. — И чтоб больше никаких опасных для жизни ситуаций!

— Конечно, мам, — ответил я, целуя её в щёку. — Никогда больше… Хотя… Я же твой сын и достойный внук бабушки Фени. Или ты будешь утверждать, что бегство от гестапо и воровство еды у офицеров СС для партизан — это безобидная прогулка по весеннему лугу?

— Что-о? — потянула мама. — Так это мы с бабушкой виноваты в том, что ты на рожон лезешь?

— Да-да! И не отрицай! Геройство — это у меня в крови от тебя и бабушки. Мне есть у кого учиться!

«Мадам Кравченко» — так уважительно называли мою бабушку Фёклу Власовну соседи на Шулявке в годы немецкой оккупации Киева. Она была известной особой и проживала в отдельной квартире двухэтажного дома на Шулявке — одном из районов Киева. Своей известностью женщина была обязана непреклонной верой в Бога и трепетным отношением к иконам. Вопреки сложившемуся мнению о тотальном терроре и преследовании верующих, бабушка являла собой образец совершенно иного отношения. В её трёхкомнатной квартирке иконы висели всегда, а она никогда не скрывала своей причастности к православной вере. Об этом знали все окружающие, иногда к ней приходили представители НКВД на разговор, но быстро уходили, впечатлённые твёрдостью духа рядовой горожанки. Часто люди, вступающие в партию или боявшиеся, что их заподозрят в вере, но не решавшиеся выбросить иконы, несли их не в церковь, а бабушке, почему-то уверенные, что у неё они будут в более надёжных руках. К 1941 году целая стена в просторной кухне бабушкиной квартиры была завешана иконами от пола до потолка. Именно этот факт сыграл решающую роль в начале войны, когда местное НКВД всерьёз занялось выстраиванием агентурных связей для дальнейшей работы на оккупированных немцами территориях. Фёкла Власовна идеально подходила на роль будущей связной. Как женщина набожная, она должна была ненавидеть власть большевиков и не вызывать подозрений у немцев. Для окончательного завершения «образа», в просторный сарай бабушки, находящийся в чёрном дворе дома, были предусмотрительно согнаны несколько свиней и куры с гусями. Так произошло превращение обычной женщины в зажиточную куркульку — мадам Кравченко, встретившую в родном Киеве немецкую оккупацию. Двух старших дочерей она предусмотрительно отправила в эвакуацию, а при себе оставила младшенькую Надюшку, мою маму — самую бедовую из трёх дочек, вызвавшуюся активно помогать матери.

А работы у мадам Кравченко было невпроворот — нужно было гнать самогон для продажи, вести хлопотное хозяйство, заготавливать домашние колбасы и копчёности, торговать продуктами, керосином и табаком на рынке и дома. Двери квартиры мадам Кравченко постоянно хлопали от входящих и выходящих покупателей. В общем, крутилась женщина, как могла, зарабатывая на небедное существование при власти «освободителей из Европы».