Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Моя маленькая пациентка умерла накануне ночью, задохнувшись от абсцесса на гландах. Бедная невинная жертва революции, которая, возможно, была бы спасена, приди медицинская помощь всего на день раньше.

Какое напряженное, тяжелое это было время! Большевики грубыми, беззастенчивыми методами захватывали управление, банки и всю торговлю. Продовольствие исчезало с рынков, дома и земли по декрету отбирались у их владельцев, вскрывались сейфы, и ценности забирались комиссарами, банковские счета и депозиты находились под контролем с приказом не выдавать никому более ста рублей в неделю и т. д. Было невозможно далее оставаться в этом аду.

Начались аресты среди «буржуазии». Люди тысячами спешили покинуть город, большинство ехало на юг в надежде, что казаки Дона и Кавказа не будут затронуты большевизмом. Все пытались купить билеты, продавая за бесценок мебель, пытались с помощью различных уловок забрать свои деньги из банка. Поезда, набитые до предела, везли тысячи людей на юг, уезжали бывшие состоятельные люди, аристократы, лидеры антибольшевистских и прогрессивных партий, офицеры, студенты – все те, кто не мог или не хотел оставаться с новыми правителями. Эта эмиграция продолжалась месяца два и составила ядро Корниловской и Деникинской армии и правительства.

Некоторые из моих друзей и я стали думать об отъезде в Сибирь. У нас была информация от людей, недавно прибывших оттуда, что большевики никогда не возьмут власть в тех краях и что жизнь там легкая и дешевая.

Поэтому кн. Львов, мой кузен Николай Лопухин и я наняли спальный вагон Северной железной дороги и уехали из Москвы в начале декабря 1917 года.

Путешествие длилось пять дней и прошло без осложнений, если не считать того, что на каждой станции вагон осаждали толпы солдат, дезертировавших с фронта. Нам приходилось запирать двери и задергивать занавески. Две мои кузины, одетые в свою форму сестер милосердия, и два проводника стояли в дверях и объясняли возбужденной толпе, что вагон занят инфицированными больными и сумасшедшими с фронта. Это всегда помогало, и, к великому счастью, никто не выразил желания это проверить.

В конце концов, мы остановились в Тюмени – первом сибирском городе по этой дороге. Тюмень была вполне сносным городом с населением примерно 60 тысяч жителей, главным образом купцов, торговавших с Центральной Россией, экспортируя товары, которыми так богата эта часть Сибири, – меха, лес и рыбу. Каким необычным теперь казалось пойти на рынок и покупать по сравнительно низким ценам любые продукты без всякой специальной продуктовой карточки. Городом и уездом правил недавно сформированный Совет, состоявший в основном из интеллигенции. Робкие и нерешительные, они не пытались вводить новые большевистские методы из боязни противодействия большинства населения. Жизнь была спокойной и мирной после напряженных дней в Москве.

К несчастью, это положение вещей не продолжалось долго. Около конца января 1918 года в город вошел отряд Красной армии. Его появление сопровождалось арестами членов оппозиции в Совете. Были проведены новые выборы под контролем вооруженных солдат, после чего преимущественное большинство в Совете заняли большевики. Декретами предписывалась немедленная выплата контрибуции в несколько миллионов рублей, дома конфисковывались в пользу новых правителей и их чиновников, товары и продукты, привозимые из деревни, реквизировались на рынках, сбережения в банках контролировались и ограничивались, из домашних сейфов конфисковывались золотые монеты и драгоценности, свободная пресса и митинги запрещались и т. д. Короче, все то, что было сделано в Москве, было сделано и в Тюмени, только в более грубой и дикой форме.

Мы жили более или менее в безопасности: кн. Львову пришлось жить под чужим именем, а я убрал титул из всех своих документов и был известен в городе как доктор Голицын из Москвы. Чистая случайность – арест молодого офицера с письмом от кн. Львова в кармане – помогла установить наши личности, и последовал арест.

Вновь и вновь я перебирал все обстоятельства, приведшие меня в одиночную камеру, а из нее, возможно, и к смерти. Я временами хотел, если смерть неизбежна, пусть придет скорее. Жизнь без свободы была невыносима. Не только в тюрьме, но и по всей России, ставшей одной большой тюрьмой, где свобода слова, веры и действия была под запретом, где бесчестные люди, стоящие во главе государства, играли на самых низких инстинктах необразованных масс, люди, предавшие свою страну и своих союзников и подписавшие позорную Брест-Литовскую сделку, люди, для которых все самое святое в жизни – честь, патриотизм и религия – не существовало, жизнь в таких условиях была бы невыносима. Вера в Бога и надежда, что это положение вещей не может длиться долго и начнется всеобщее восстание против тирании, как это уже началось на юге, поддерживали меня в этом горестном состоянии духа.

Прошли три недели без всякого изменения в моей судьбе. Дни казались такими долгими и монотонными, что визит тюремного врача или инспектора, новая книга, присланная женой, или появление узника в одной из соседних камер (об этом обычно сообщал мой надзиратель) казались важными событиями. В течение этого времени у меня было только два свидания с женой, и я с большим нетерпением ожидал следующего.

Однажды во второй половине дня, возвратясь с прогулки, я увидал, что дверь камеры кн. Львова и моего кузена была открыта. Их камера была в конце того же коридора, что и моя, что позволяло им постучать в мою дверь и выкрикнуть приветствия по пути на прогулку. Когда я спросил надзирателя, что значит открытая дверь, он ответил, что оба они сейчас в конторе на допросе.

Час или два спустя дверь моей камеры широко распахнулась надзирателем, и с сумкой в руке быстро вошел мой кузен, за ним кн. Львов. Моему одиночеству пришел конец. Следствие кончилось, и нам разрешили быть вместе. Какая это была перемена в моей жизни! Одиночество имеет свои преимущества, но если оно длится слишком долго, то угнетающе действует на нервы и ум, заставляет думать слишком много и предаваться фантазиям. Больше не будет бесконечных однообразных дней, бессонных ночей и одиноких прогулок в обнесенном стенами дворе.

В тот день мы проговорили до поздней ночи обо всем, что пережили после ареста, о вопросах, которые нам задавали во время следствия, о нашей предполагаемой вине и придумывали планы на будущее. Это было такое облегчение и поддержка – быть снова с друзьями! Они были так не похожи друг на друга, но такие милые: мой кузен, веселый и порывистый, и старый князь, обаятельный, привлекающий своим спокойствием и самообладанием. Дни проходили в дискуссиях о нашем деле и воспоминаниях о прошлом. Львов часто вспоминал о своей работе председателя Союза земств и премьер-министра. К тому же много времени занимало приготовление пищи, которую присылала моя жена или сестра кузена. Мы просили присылать продукты сырыми и приготовляли их сами на керосиновой лампе, сняв ее с крюка на стене. Мы получили разрешение на более долгие прогулки, а так как наступала весна, то очень радовались им, даже в таком мрачном месте.