Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Часть дня была занята чтением и писанием писем, которые приходилось посылать официально через комиссара тюрьмы. Время проходило гораздо быстрее, и, если бы не неопределенность будущего и не беспокойство за семьи, я бы сказал, что это было довольно приятное время.

По воскресеньям нам разрешалось ходить в церковь, которая была в том же здании. Большевики еще не упразднили все церкви и часовни в тюрьмах, больницах и школах, как это было сделано двумя годами позже. Нас отводили в церковь под эскортом двух надзирателей, и мы должны были стоять отдельно от других заключенных. Большинство из них были молодые люди – офицеры и студенты, некоторые были старше – достойно выглядевшие люди с длинными бородами и хорошо одетые, вероятно, принадлежавшие к «буржуазии» или чиновничеству. Как много из них погибло несколькими месяцами позже!

Это была впечатляющая картина – все эти люди, молящиеся с горячей верой и с глазами, полными слез. Заключение и потерю свободы всегда трудно переносить, но насколько это труднее для пожилых и более культурных людей, чья единственная вина – принадлежность к определенному классу или выполнение своих обязанностей в качестве государственных служащих своей страны.

Я помню свой разговор на эту тему с матросом из отряда Красной армии, который сказал мне: «Мы достаточно страдали при царе в ссылках и тюрьмах как политические заключенные. Теперь ваша очередь». Я сказал ему, что это нельзя сравнивать. Политические конспираторы в большинстве своем были молодыми людьми, они знали, что они делают, как они рискуют, и были готовы пострадать за свои идеалы. Это было отчасти справедливо и для уголовников: большинству из них было нечего терять. Что же до нас, то мы ничего не замышляли (по крайней мере, тогда) и мирно жили со своими семьями. Мы были лишены свободы и наших очагов только потому, что мы принадлежали к «буржуазии». Таково было обвинение, предъявляемое большинству из нас в тюрьме. Гражданская война еще не началась, и нас нельзя было рассматривать как пленных, мы были только потенциальными врагами. Именно эта неумная и жестокая политика большевиков способствовала началу Гражданской войны и успеху их противников.

Несколько дней спустя после нашего воссоединения нас посетил адвокат, присланный нашими друзьями в Москве. Это был социалист, симпатизирующий коммунистической партии, и тем не менее ему не разрешили говорить с нами наедине, разговор должен был происходить в присутствии комиссаров. Нам следовало быть осторожными, консультируясь с ним, но, поскольку нам нечего было особенно скрывать, мы говорили ему практически то же, что и на следствии. Позже мы слышали, что он еще несколько дней оставался в городе, стараясь убедить власти, что нас следует выпустить, а потом возвратился в Москву, чтобы ходатайствовать по нашему делу в Центральном Совете. Возможно, благодаря его вмешательству дело имело счастливый конец. Однажды утром камеру открыли, и в нее вошли три милиционера (агенты ЧК), вооруженные револьверами. Они приказали нам собрать вещи и приготовиться к переезду в другую тюрьму. Их сопровождал старый инспектор, выглядевший смущенным и грустным. Слова моего надзирателя: «Они приходят, велят собрать вещи, чтобы перевести вас в другое место, а потом расстреливают» – пришли мне на ум. Единственно, что утешало – дневное время, надзиратель говорил, что расстрелы чаще происходят ночью. Но могут быть исключения! Я не сказал о своих подозрениях моим товарищам, возможно, что они думали о том же.

Мы были выведены из тюрьмы и посажены в разные экипажи, каждый с одним часовым. Было ясное солнечное утро. Потоки талой воды бежали вдоль улиц, заполненных людьми, радующимися первым теплым весенним дням. Меня везла маленькая старая лошадка, двигавшаяся медленно, так что я несколько отстал от своих друзей. Совершенно случайно недалеко от тюрьмы я увидел мою кузину Евгению, которая пришла с ежедневной передачей. Моя жена несколько дней назад поехала в Тюмень навестить детей, и ее функции по снабжению нас едой и книгами и по переговорам с комиссарами в ее отсутствие взяла на себя моя кузина – сестра Лопухина.

Я крикнул, чтобы она следовала за нами, что вызвало чрезвычайно грубую ремарку моего стражника. Евгения наняла другого извозчика и поехала за нами на некотором расстоянии. Это была удачная встреча, так как, если нас переведут в другую тюрьму или на станцию, чтобы перевезти куда-то, она будет знать, где мы. Но если нас ждет судьба, которой я опасался… бедная девочка, ее ждет ужасное испытание. Мы ехали молча. Я приготовился к смерти и думал о своей семье. Когда мы проезжали мимо церкви, я снял шляпу и осенил себя крестным знамением. Часовой посмотрел на меня с презрением и нарушил молчание:

– Как вы можете, образованный человек, верить в такие детские сказки?

– Но я полагаю, что именно потому, что я образованный человек, я верю в Бога, – ответил я.

После часа езды через город мы остановились у двухэтажного кирпичного дома с решетками на окнах.

С чувством огромного облегчения я прочел надпись на двери «Городская тюрьма». Это была пристройка к другой тюрьме, специально предназначенной большевиками для более важных заключенных. Первая была полна, и в ней не было достаточного количества одиночных камер.

Тюрьма была расположена у подножия небольшого холма, окруженного садами. Воздух был чистым, но больше всего нас обрадовало то, что наша камера, хоть и гораздо меньше, чем прежняя, была на втором этаже, с двумя большими окнами по фасаду. Она была полна солнца и с видом на часть города и покрытые лесом Уральские горы. После двух месяцев заключения в большой мрачной камере с окнами, упирающимися в стену, без единого луча солнца, эта маленькая комната с четырьмя низкими кроватями, столом и двумя деревянными стульями казалась нам такой светлой и уютной. Эта тюрьма, в отличие от других, совсем не была переполнена. Около 15 человек, заключенных в маленькие камеры, встречались на часовых прогулках во дворе.

Мы постарались устроиться в нашей камере поудобнее, насколько это было возможно, проводили время в разговорах, чтении, стряпне на керосиновой лампе и содержании комнаты в порядке. Позже, когда весна вступила в свои права, нам разрешили бывать на воздухе дольше и даже вместе с другими заключенными работать в маленьком огороде, сажая овощи и думая о грустной возможности собирать и есть наш урожай осенью. Наверное, это редчайший случай, когда человек, сажая, молил Бога о том, чтобы не ему воспользоваться урожаем.

Жизнь в тюрьме была вполне сносной, если бы не неопределенность нашей судьбы и не присутствие стражи. В предыдущей тюрьме мы были под охраной людей, воспитанных старым режимом и более или менее симпатизировавших нам. Здесь все были новыми. Инспектор – простой рабочий, коммунист и человек грубый – сделал вначале нашу жизнь трудной, но после долгих разговоров, в основном с кн. Львовым, частично попал под его влияние и под конец нашего пребывания изменил свое отношение к нам и сделал некоторые уступки, дав нам больше свободы, разрешил ходить по тюрьме и дольше оставаться во дворе. Мы охранялись солдатами, менявшимися здесь очень часто, они были очень юными и крикливыми мальчишками. Весь день они шумели в коридоре и пели богохульные или революционные песни.