Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Примерно в это же время – в конце апреля – началось заметное облегчение нашего режима, мы получили большую свободу передвижения внутри тюрьмы, и даже надзиратели стали менее грубыми. Я не знаю, чем это было вызвано, то ли большевики не могли найти доказательства против нас, то ли мы были обязаны этим влиянию людей в Москве, знавших кн. Львова, то ли действиям моей жены и наших здешних друзей, то ли чему-то другому. Благодаря влиянию кн. Львова и его способности очаровывать каждого, кто соприкасался с ним, страшный начальник тюрьмы стал вполне дружелюбным, позволял оставаться во дворе столько, сколько нам хотелось, оставлял наши камеры незапертыми и давал нам другие небольшие поблажки. Он был необразованным человеком, как и большинство большевистских чиновников, и у него не было опыта управления таким большим хозяйством, во главе которого он стоял. Он часто советовался с кн. Львовым по вопросам домоводства, и к концу нашего заключения кн. Львов стал de facto управителем и поваром тюрьмы с остальными заключенными в роли помощников.

Население тюрьмы постепенно росло. Среди вновь прибывших были двое личных слуг императорской семьи, один из них мальчик лет пятнадцати – товарищ игр наследника престола. Оба они позже были расстреляны, в тот же день, что и их несчастный господин. Некоторые из новичков оставались в тюрьме всего несколько дней, а затем исчезали. Были ли они освобождены или расстреляны, никто не знал. Более вероятным кажется последнее.

Однажды теплым летним днем, примерно в конце мая, я работал в тюремном дворе с другими заключенными. Вид окружающих холмов, покрытых лесами, со свежей зеленью, темно-голубое небо и жаркое солнце, поющие птицы и веселые голоса детей, играющих на улице за тюремными стенами, – все это делало невозможным оставаться в душной камере, и мы придумывали самые разнообразные предлоги, чтобы оставаться снаружи так долго, как только возможно. В такие дни особенно чувствуешь тяготы заключения и всей душой стремишься к свободе, любви и действию. Ко мне подошел надзиратель и пригласил в контору. По пути туда я пытался угадать, что бы это значило. Я не ждал жену, так как она только что уехала из города навестить детей в Тюмени, и, как она сказала позже, без малейшей надежды на мое скорое освобождение.

Комиссар юстиции, русский, который вел наше дело, встретил меня в конторе и пригласил сесть. Он начал меня допрашивать, задавая практически те же вопросы, что задавали нам раньше, и после часовой беседы дал мне с улыбкой подписать бумагу. В ней говорилось, что до суда мне разрешалось жить в Тюмени под надзором местного Совета, но без права выезда из города. Я сразу не понял, что говорится в бумаге, это было так неожиданно! Я подписал и потом спросил о моих двух друзьях и когда, по его мнению, начнется суд. На первый вопрос он не ответил, а относительно суда сказал, что он состоится не позже конца июня.

Я пошел в камеру, чтобы упаковать вещи. Мне не разрешили ни поговорить с моими друзьями, ни даже пожать им руки. Они были еще заключенными, я – свободным человеком. Укладываясь, я сумел написать им коротенькую записку и положить ее под книгу. Радость от освобождения была испорчена мыслями об остающихся друзьях, но я надеялся, что и они скоро последуют за мной.

Калитка тюрьмы была широко распахнута передо мной и захлопнулась с лязгом после того, как я миновал ее. Как по-другому звучало это для меня теперь! Я ехал той же дорогой, по которой проехал два месяца назад, убежденный, что она ведет меня к смерти. Я до конца еще не осознал того, что рядом со мной нет стражника, что я могу двигаться, куда захочу, и делать то, что желаю, и что меньше чем через 24 часа я буду с моими любимыми.

Поезд в Тюмень отправлялся ночью. Прежде чем он отъехал, у меня было время увидеть кузину Евгению и нашего адвоката. Он тоже был полон надежды, что мои друзья будут скоро освобождены на тех же условиях. От него я услышал интересные новости о мятеже чехословаков против большевиков в некоторых местах вдоль Сибирской железной дороги, о тревоге, возникшей среди большевистских правителей, и о расстрелах, которые могут последовать, если большевики будут эвакуировать город.

«Вы вовремя оказались вне тюрьмы, – сказал он, – и я надеюсь, и остальные тоже успеют, никто не может сказать, что случится в ближайшие дни».

Он полагал, что счастливым поворотом наше дело обязано неуверенности большевиков в завтрашнем дне. И что наиболее дальновидные из них полагают, что в случае изменений в правительстве кн. Львов, если он будет освобожден, несомненно, сыграет важную роль, и они рассчитывают на его благодарность. Возможно, что некоторое влияние на большевистских лидеров в Москве оказал и наш адвокат-социалист. Позже я подумал и о другой причине; комиссар юстиции, который оказался русским и, вероятно, хорошим человеком (какими являются большинство русских, даже если они большевики), ради наших семей спас нас от той судьбы, которая ждала нас, останься мы в тюрьме.

Комиссары, которые устроили страшную резню в Екатеринбурге в июне и июле, все были иностранного происхождения – в основном латыши и евреи. Весной 1918 года большевики были более умеренны и не истребляли «буржуазию», как они делали это несколькими месяцами позже, когда разразилась Гражданская война и угрожала их существованию и когда вслед за покушениями на некоторых из их лидеров происходило уничтожение тысяч ни в чем не повинных людей. Останься мы в тюрьме еще на месяц, мы были бы убиты, как и большинство наших сотоварищей.

Поздно ночью я отправился на железнодорожную станцию, ту самую, где несколькими месяцами раньше я провел несколько тревожных часов. Я постарался пройти к вагону незаметно, чтобы не быть узнанным железнодорожниками, стоявшими там, так как среди них могли быть люди, видевшие меня раньше и требовавшие нашего немедленного расстрела. Это была излишняя предосторожность, вряд ли кто-нибудь мог узнать меня с черной бородой, которую я отрастил во время заключения.

В то время еще не требовалось специального разрешения, чтобы получить железнодорожные билеты. Я получил один и вскоре сидел в плацкартном вагоне. Я почувствовал большое облегчение, когда поезд тронулся, весь день я не мог быть уверенным, что какой-нибудь другой комиссар, недовольный моим освобождением, не отдаст приказа о моем аресте. Есть русская пословица «Пуганая ворона куста боится», поэтому вид милиционера или большевистского чиновника заставлял меня чувствовать себя неуютно. Поезд тащился, останавливаясь на каждой станции, путешествие казалось бесконечным, тем более что я не мог заснуть. Я сидел на скамье и с интересом прислушивался к ведущимся шепотом разговорам соседей об антибольшевистском движении, начавшемся в ряде мест.