Софья Голицына - Нам не дано предугадать [litres]

Заключенными были офицеры и студенты, священник, несколько должностных лиц старого режима, даже один политический эмигрант из Америки. Этот человек был осужден раньше на 10 лет, из ссылки в Сибири бежал в Канаду, во время революции вернулся обратно, чтобы работать с большевиками. Он занял высокий пост, но вскоре разочаровался в новом режиме, был арестован и посажен в тюрьму как контрреволюционер.

Однажды ночью мы услышали шум внизу, нам сказали, что привезли важных заключенных. На следующее утро меня как врача попросили навестить пациента в одной из соседних камер. Там я увидел высокого полного человека с длинными седыми волосами, облаченного в монашескую рясу и дрожащего от лихорадки, у него был сильный бронхит, и я прописал лекарство. Это был архиепископ Гермоген из Тобольска, арестованный несколько дней назад и доставленный в нашу тюрьму в ужасных условиях, в отвратительную погоду.

Архиепископ Гермоген был хорошо известной фигурой в России, но я не встречал его раньше и был рад помочь ему в этой печальной ситуации. Он играл крупную роль в 1905 году как лидер контрреволюционного антисемитского движения в приволжских уездах, где он был епископом. Его имя было одиозным у социалистов и евреев, которых он неустанно обличал в своих пламенных речах. Позже с такой же энергией он начал бороться против Распутина и из обвинителя превратился в обвиняемого. Под нажимом Распутина его послали в один из монастырей в Польше, что принесло ему популярность даже в прогрессивных кругах. В 1917 году, в начале революции, он был назначен архиепископом Тобольска, города, где несколькими месяцами позже были казнены государь и его семья [90] Царь с семьей был расстрелян в Екатеринбурге, в июле 1918 г., куда они были привезены в мае из Тобольска, где пробыли с августа 1917 г. (Прим. ред.) . Будучи страстным патриотом и забыв все то зло, которое принесла ему борьба с Распутиным, Гермоген делал все, что могло помочь несчастному монарху. Это было просто чудо, что он так долго оставался на своем месте при большевиках.

Его защищала популярность. У меня была возможность навестить его несколько раз в качестве врача и хорошо познакомиться с этим интересным человеком. Он был взят из нашей тюрьмы под предлогом возвращения в Тобольск, но на борту парохода был замучен и выброшен в реку.

Во время наших вечерних прогулок мы встретились с новым узником. Высокий господин в военной форме с характерной внешностью стоял, прислонившись к стене, в позе, выражавшей глубокую скорбь и отчаяние. Когда мы приблизились, то узнали в нем маршала Императорского двора генерал-адъютанта Императора кн. Василия Долгорукова, одного из виднейших представителей петербургского высшего света, человека, который добровольно последовал за своим государем в ссылку и тюрьму, а позднее принял и смерть. Мы узнали от него, что государь и часть его семьи были привезены в Екатеринбург и содержатся под арестом где-то в городе. Кн. Долгоруков был очень обеспокоен их судьбой, и мы, как могли, утешали его.

Какое странное совпадение, что здесь, в этом отдаленном провинциальном городе, находились в заключении одновременно последний самодержец России и кн. Львов, бывший в качестве Председателя Временного правительства его преемником в управлении Россией. В маленькой тюрьме были собраны люди, принадлежавшие к таким различным партиям: кн. Львов – лидер прогрессистов, архиепископ Гермоген – человек, вдохновлявший банды контрреволюционной «Черной сотни», кн. Долгоруков – ультраконсервативный и до конца преданный самодержавию и господин N – политический эмигрант, пробольшевистски настроенный социалист, который теперь так же, как и мы, всей душой ненавидел новый режим.

Приближалась Пасха, наиболее чтимый праздник в России, когда церкви переполнены радостными людьми, одетыми в нарядные, лучшие платья, приветствующими друг друга фразой: «Христос воскрес!» Семьи и друзья встречаются после полночной службы дома за праздничным ужином с вкусным пасхальным угощением, и на следующий день вся деловая жизнь останавливается, улицы полны людьми, наслаждающимися теплой весенней погодой после бесконечной зимы и радостно приветствующими друг друга той же фразой: «Христос воскрес!» Дети играют на лужайках в особую игру с выкрашенными в красный цвет яйцами, церковные колокола радостно звонят целый день, и цветы, живые и искусственные, везде в домах, церквах, лавках и даже на одежде людей.

Грустно в такое время быть в тюрьме. Наши друзья прислали нам специальные пасхальные блюда, куличи, ветчину и крашеные яйца. Инспектор принес все это нам, но, к нашему величайшему неудовольствию, вонзил свой грязный нож в прекрасный кулич, чтобы быть уверенным, что в нем не спрятано письмо. Он думал, что наши друзья так наивны. У нас был гораздо более безопасный метод для переписки, чтобы узнавать новости о наших семьях, нашем деле, советах адвоката и обо всем том, о чем мы не хотели говорить в присутствии комиссара во время свиданий с моей женой или кузиной. Способ был следующий: нам разрешали передавать книги и возвращать их после того, как их проверяли, чтобы быть уверенными, что они не содержат писем. Если мы хотели сообщить что-нибудь, мы карандашом едва заметными точками подчеркивали нужные буквы алфавита, а на первой странице ставили номер той страницы, на которой находилось послание. Наши корреспонденты делали то же самое.

В пасхальную ночь, поскольку в тюрьме не было церкви, заключенным было разрешено остаться в верхнем холле, окна которого выходили на соседнюю церковь. Так что мы могли видеть крестный ход, слышать колокола и немного – пение. После мы пригласили старого одинокого архиепископа к нам в камеру, где на столе был приготовлен холодный ужин со всеми пасхальными блюдами. Перед ужином он прочитал нам молитвы пасхальной полночной (всенощной?) службы, и позже я мог шутить, что удостоился на Пасху епископальной службы специально для моих друзей, и мы старались быть веселыми, но мысль о наших семьях, одних, без нас в эту торжественную ночь, делала нас грустными. Моя семья все еще была разделена на три части: жена с младшей дочерью в том же городе, что и я, а остальные дети – в Тюмени.

Жена сделала мне на Пасху сюрприз, привела двенадцатилетнюю дочь Наташу. Первый раз увидев меня в тюрьме, она заплакала, и было непросто утешить, убедить ее, что тюрьма не такое уж скверное место. Несколько дней спустя я получил короткое испуганное письмо жены, в котором говорилось, что Наташа очень больна, доктор полагает, что это дифтерия, и что она пытается всеми возможными путями добиться, чтобы мне было разрешено навестить ребенка. Здесь я должен отдать должное комиссару: он дал это разрешение, и на следующий день, после бессонной ночи, полной страхов и дурных предчувствий, я был отвезен одним из надзирателей в больницу, где лежала дочь. Я хотел остаться наедине с женой и ребенком и предупредил надзирателя, что, так как дифтерия очень заразна и опасна, а у него есть дети, он не должен входить в палату. Таким образом я имел удовольствие остаться на некоторое время наедине с женой и дочерью и убедился, что случай у Наташи легкий и что ее правильно лечат.