Александр Бурьяк - Владимир Высоцкий как гений песенного ширпотреба, сгоревший в творчестве ради излишеств

Насчёт невозвращения Высоцкого из заграничной поездки КГБ мог быть спокойным: вернулся бы Высоцкий или не вернулся, Советской власти это бы не повредило. Плакаться на Западе ему не было оснований, а разоблачить он ничего не мог, потому что всё уже было разоблачено до него.

Поэт и пр. Юрий Колкер, местами довольно ехидный критик, о «рецепте Высоцкого» (статья «Высоцкий без гитары»):

«Второй личиной Высоцкого стала военная тема. Опять, как и в первом случае, он брал чужое: как не был он в лагерях, так и войну знал понаслышке. И опять он играл наверняка: апеллировал к тому, что находило отклик в сердцах многих. Война, победа над нацизмом — вот что еще оставалось у советских людей общего; это было святое, неприкосновенное, — не случайно ведь и любое напоминание о том, что войну против преступника Гитлера вел, собственно говоря, преступник Сталин, встречали, да и по сей день встречают, негодованием. Но если приблатненная песня была только внутренне — через всё тот же социально-близкий элемент — сродни дорвавшейся до власти кремлевской черни, то здесь, в песне военной, Высоцкий уже прямо оказывается в русле официальной кремлевской политики и служит ей верой и правдой. Мало того, он служит ей лучше чиновных советских поэтов и композиторов. У тех продукция была выхолощенная, приглаженная, а у Высоцкого — словно бы душа народная заговорила, с всё той же грубоватой, непричесанной, но зато уж и несомненной правдой-маткой. Как тут слезу не уронить?»

Вплоть до начала 1980-х военные потери служили оправданием дефицита всяких благ при развитом социализме, и Высоцкий со своими проникновенными песнями о войне придавал этому оправданию убедительности, то есть был для Советской власти очень даже кстати.

Высоцкий в последней серии фильма «Место встречи изменить нельзя» победно рычит: «Теперь пусть выходит горбатый… Я сказал, горбатый!» (это он указывает главарю взятой с поличным шайки, чтобы тот выбирался из подвала). Нет, я догадываюсь, что сценарий писан не Высоцким и что режиссёр у фильма всё-таки Станислав Говорухин, но могу себе представить, как дёргаются на этом месте все горбатые зрители, а также многие из сильно сутулых и вообще имеющих какие-то существенные физические дефекты. Некоторые вещи нельзя позволять себе даже в отношении врага — и даже если ты всего лишь играешь в кино, но играешь героя положительного (пусть и не лишённого больших недостатков). А если ты их всё-таки позволяешь себе, то ты горбат нравственно.

Я проверил по «Эре милосердия» Вайнеров. Там то же самое, но там Жеглов — менее положительный персонаж, чем в фильме. Почти отрицательный. В фильме хватает отклонений от романа, но вот где действительно надо было отклониться, этого не сделали.

Кстати, эпизод со смертью Левченко в романе выглядит так:

— Ты убил человека, — сказал я устало.

— Я убил бандита, — усмехнулся Жеглов.

— Ты убил человека, который мне спас жизнь, — сказал я.

— Но он все равно бандит, — мягко ответил Жеглов.

— Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, — сказал я тихо.

— Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения…

— Ты убил его, — упрямо повторил я.

— Да, убил и не жалею об этом. Он бандит, — убежденно сказал Жеглов.

Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.

— Мне кажется, тебе нравится стрелять, — сказал я, поднимаясь с колен.

— Ты что, с ума сошел?

— Нет. Я тебя видеть не могу.

Жеглов пожал плечами:

— Как знаешь…

Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:

— Отвези меня, отец, в Управление…

— Хорошо, — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус.

Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взглянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было.

Копырин мчался по городу и бубнил себе под нос, но не про резину, а что-то про молодых, про несправедливость, судьбу. Но я не очень внимательно слушал его, потому что обдумывал свой рапорт. С Жегловым я работать больше не буду.

Сценарий к фильму писали сами братья Вайнеры, причём якобы ориентируясь на Высоцкого. А Высоцкий даже утверждал, что они писали Жеглова с него (Валерий Перевозчиков, «Правда смертного часа»):

— Вам было интересно работать над ролью Жеглова?

— Братья Вайнеры писали этот характер немножечко с меня — с того образа, который создался в их воображении, благодаря моим песням. Мне в картине проще было работать из-за этого.

Размахивание Высоцкого руками в роли Гамлета — слишком экспрессивное, неестественное, не нордическое. Но может быть, Высоцкого заставлял махать руками режиссёр-новатор Любимов (продолжатель Мейерхольда, стремившийся эксплуатнуть протестную тему в неявно-подрывных целях), а сам Высоцкий был снова почти ни при чём. Любимовский вневременной и транснациональный Гамлет в трико и без шпаги — это слишком большая абстракция даже для театра. Разумеется, театр — это условность, но делать его ещё большей условностью значит оригинальничать (= привлекать к себе незаслуженное внимание). Чтобы кто-то имел возможность выпендриваться посредством отклонений от нормы, надо, чтобы большинство других эту норму соблюдало. А нормы ведь нередко имеют какое-то положительное значение, иначе бы они не складывались. Высоцкий — соучастник театральных выпендриваний Любимова.

Об актёрских способностях Высоцкого. Марк Дейч, статья «Феномен Высоцкого»:

«…и Гамлет, и поручик Брусенцов, и Дон Жуан, и начальник отдела уголовного розыска в популярном телесериале — все они в исполнении Высоцкого для меня одинаковы. Причем одинаковость эта — не от полноты актерского самоощущения (как, к примеру, у Жана Габена), а от внутренней пустоты, которая маскируется не совсем стандартной внешностью и какой-нибудь хорошо запоминающейся деталью. Такой деталью у Высоцкого был голос — мощный, низкий, красиво хриплый, его владелец пользовался им очень умело.»

Может быть, Высоцкий не видел необходимости в игрании разных ролей существенно по-разному, потому что считал (и ведь справедливо!), что народ хочет смотреть в первую очередь на него самого — такого, какой есть.