Феликс Хартлауб - В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945

Войдя, матросы сразу же начинают накачиваться слабым пивом. Пьют жадно, не разговаривая и погружая в пену свои усы и невероятно короткие бородки. Светлое пиво воздействует медленно, но у них много времени, и они спокойно осматриваются в зале. Оказываемое им уважение нарушается только возней детей, свободных по воскресеньям от школьных занятий.

В манере матросов делать заказ и выбирать столик проявляется властность и потребность стать хозяевами положения, которая, однако, быстро исчезает, поскольку все они хорошо знают старого Жана.

По соседству расположились рабочие, положив на столик свои большие натруженные руки. Они обмениваются задумчивыми взглядами и, наморщив лоб, рассеянно о чем-то беседуют, беспрерывно пуская в потолок густые облака табачного дыма из своих трубок.

Когда Жан решил поймать по радио музыку или завести граммофон, они успокоились и стали усаживаться поудобнее, двигая ногами, обутыми в элегантные полуботинки или полусапожки. Кружки пива сменяются рюмками коньяка, цвет которого в слабом свете зимнего вечера только усиливается.

Постепенно всем начинает казаться, что тепло от него, медленно разливающееся по всем членам, распространяется на всех окружающих – старый Жан двигается уже не так устало, пение работающего радио, разговоры рабочих, свои собственные голоса звучат уже не одиноко, а все больше вписываются в обстановку бедно обставленного помещения. Небо же за окном начинает покрываться сплошными темными облаками, и Жан торопится закрыть его погнувшимся от близости к отоплению листом фанеры.

Кабак же, который гости намеревались навестить, начинает все более отдаляться, и становится ясно, что тот, кто туда доберется по темной и скользкой дороге вдоль дамбы, должен будет снова обогреваться, привыкать к обстановке и начинать все сначала. И тогда находящиеся там девушки уже больше не манят к себе, поскольку начинает казаться, что не ради них матросы отправились в путь-дорогу. После этого они дают себе клятву возвратиться ночью на корабль пьяными в стельку и пытаются наверстать упущенное время.

И тут в проеме двери черного хода появляется один из расположившихся в доме на постой зенитчиков, нацепив на ноги шлепанцы и покуривая трубку. Причем его наспех одетая одежда никак не вписывается в окружающую обстановку. Некоторое время, не обращая ни на кого внимания, он стоит, зевая, словно хозяин, а потом усаживается за пианино.

Перед ним в мгновение ока вырастает кружка пива и рюмка с коньяком, а когда он с удивлением оборачивается, то замечает матросов, которые энергично машут ему руками, – его приглашают сыграть. И пианино начинает наигрывать нехитрую мелодию, родившихся этой зимой и ставших очень популярными песен: «Эрика» [14], «Это не может поколебать моряка» [15] Эта песня стала гимном фашистского военно-морского флота. , «Там, на крыше мира, находится гнездо аиста», «Да, да, да, подари мне пенни» и других.

Посетителям сразу не удается хором подхватить песню, ведь настроение к этому не располагает. В самом начале подпевает только один женский голос, старательно выводя мелодию и строго придерживаясь текста, но немного запаздывая, словно в церкви. Тогда все взоры обращаются на угол дивана, где сидит девочка и, полностью уйдя в себя, поет с закрытыми глазами. После этого возникшая было неловкость сразу же исчезает, и задающие тон музыкант и девушка превращаются в своеобразных зрителей, а песни начинает исполнять все более крепнущий и заглушающий все остальное хор мужских голосов.

Из одного письма:

«Здесь климат напоминает арктический. Я вижу столько примеров продолжающегося превращения людей в недочеловеков, такого эгоизма, от которого волосы встают дыбом. Я наблюдаю столь бесчувственное, кичливое высокомерие, что вынужден сам защищаться от попыток взломать мое сознание… Надо надеяться, что удастся увидеть такие времена, когда все это безмерное горе дойдет каким-то образом до сознания, языка и действий его авторов».

Оратор, произнесший торжественную речь в рейхе, назвал сегодняшний Париж обыкновенным европейским провинциальным городом и потребовал отныне не относиться к нему с благоговением.

С 23 часов парижанам запрещено выходить на улицу, и все, что передвигается в мертвой тишине улиц, относится к оккупационным силам. Время от времени проходят одиночные солдаты или их группы, к которым присоединяются гражданские лица с надвинутыми на лоб полями шляп.

Ночь. Ветер дует с юга, и на небольшой высоте проплывают крупные черно-коричневые облака, через которые с трудом пробивается лунный свет. На юге, где-то в стороне собора Дома инвалидов, вспыхивает луч прожектора и начинает прощупывать низкую косматую облачность, отчего создается впечатление, будто в небо протянулась мощная лапа какого-то чудовища.

Рю де ля Пэ (улица Мира). В свете ослепительно-белого круглого глаза фонаря появляются две фигуры в шинелях.

– Ваш пропуск, пожалуйста! – по-французски раздается зычный голос, а затем уже тише – Хорошо, спасибо.

Слышится, как хлопнула дверь легкового автомобиля.

На следующем углу улицы из входных ворот показался слабый синеватый свет карманного фонарика, робко бьющего в грудь прохожего, и раздается глубокий приятный голос:

– Чего желаете, месье? Давайте вместе поднимемся наверх.

Человек в облегающем гражданском полушубке, вместо ответа, в свою очередь тоже направляет в сторону говорящего ослепительно-белый пучок света от цилиндрического фонаря и долго освещает его лицо.

Перед рестораном «Максим» выстроился целый ряд пролеток с неподвижно застывшими силуэтами лошадей и кучеров. А перед отелем на Авеню де л’Опера из пролетки кто-то пересаживается в автомобиль. При этом с саблей пассажира возникли проблемы. Раздается едва слышный скрип, скрежет, какие-то вибрации и дребезжание. Затем длинный лимузин медленно трогается с места. Причем его серая краска почти полностью поглощает лунный свет.

На мгновение из-за туч показывается истерзанный мокрый лик луны и тут же исчезает в набежавшем облаке.

Перед отелем «Риц», чей фасад находится в тени, появились два металлических отблеска от касок обоих солдат, стоящих там, широко расставив ноги, на посту. Между ними в волшебном свете месяца угадывается фигура низкорослого унтер-офицера с огромной кобурой на поясе. Внезапно, щелкнув каблуками, все трое взяли на караул – это в отражении серебряного зеркала мостовой на площади появилась фигура человечка, направляющегося ко входу.