Лариса Богораз - Сны памяти

Никакой строй не застрахован от ошибок.

Прокурор напомнил Литвинову о второй части статьи 125 Конституции, утверждая, что свобода демонстраций гарантируется только тогда, когда демонстрация направлена на укрепление социалистического строя. Я же эту статью Конституции понимаю так: свободы гарантируются в целях укрепления социалистического строя и в интересах трудящихся СССР.

Я считаю, что моя вина по ст. ст. 190–1 и 190–3 не доказана и поэтому прошу оправдательного приговора.

Из приговора:

«…Все материалы дела приводят меня к убеждению, что вина человека, которого я защищаю, не доказана и, следовательно, он в силу нашего закона должен быть судом оправдан…»

Обвинение утверждает, что Литвинов и остальные подсудимые явились с …лозунгами 25 августа в 12 часов на Красную площадь.

Эту часть обвинения я считаю бесспорно доказанной … Этот единственный факт Литвинов и другие подсудимые подтвердили с самого начала следствия. Не спорю и с утверждением о том, что Литвинов сел на тротуар или парапет Лобного места и поднял один из лозунгов, а именно «За вашу и нашу свободу». Доказано, что сидел, а не стоял… Но сами эти действия — сидение на тротуаре и держание лозунга — не дают состава преступления по ст. 190–3…

…Какие же действия могут квалифицироваться как нарушение общественного порядка? Это, во-первых, оказание сопротивления представителям власти и, во-вторых, помехи движению транспорта и помехи работе государственных и общественных учреждений…

…Из всех свидетелей, которые задерживали обвиняемых, не было ни одного, который мог бы быть назван законным представителем власти. В своем свидетельском показании Давидович утверждает, что задерживающее лицо предъявило документ, но какой именно документ — неизвестно.

Давидович: Удостоверение предъявил работник опергруппы. В штатском.

Делоне: Вы видели потом того человека, который якобы предъявил документы?

Давидович: Да, в милиции.

Богораз: В ваших показаниях на предварительном следствии говорится, что демонстрантов задерживали мужчины в штатском при помощи работников милиции. А на очной ставке вы утверждали, что не знаете, была милиция или нет. Чем вы объясняете это противоречие?

Давидович: Задерживала милиция с помощью граждан в штатском. Окружающие были возмущены, пригласили работников милиции.

Прокурор: Помогали ли вы задерживать кого-нибудь?

Давидович: Да, по просьбе работников милиции. Вот этого (показывает на Делоне).

Делоне: Так это вы мне руки заломили?

Бабицкий: Где находились работники милиции в форме? Среди тех, кто вел задержанных, были работники милиции? Они были в форме?

Давидович: Да, работники милиции находились среди окружающей демонстрантов толпы. Да, они принимали участие в задержании. Да, они были в форме. Я это видел.

Богораз: Сколько примерно было милиции в форме?.. Они не допрошены. Куда они делись?

Давидович: В милицейской форме было человек 5–6. Куда делись потом — не знаю.

Монахов: Подходили ли к сидящим гражданам работники милиции в форме?

Свид. Федосеев: Милиция освобождала проезд с территории Кремля. Других милиционеров в форме не было.

Каллистратова: Кому вы передали плакаты?

Свид. Долгов: Старшине милиции в форме.

Бабицкий: Видели ли вы около Лобного места представителей милиции?

Свид. Ястреба: По-моему, у Лобного места работников милиции не было.

Свид. Стребков: Команду доставить в отделение милиции сидевшего у Лобного места вот этого гражданина (показывает на Бабицкого) мне дали неизвестные граждане.

Каллистратова: И вы исполнили команду каких-то граждан.

Свид. Стребков: Да.

Каллистратова: В момент задержания был ли кто-нибудь в форме?

Свид. Ударцев: Нет, в милицейской форме я никого не видел.

Каллистратова: Вы видели работников милиции? Задерживала ли кого-нибудь милиция?

Свид. Куклин: Кроме Розанова на посту не видел. Милиция никого не задерживала.

Монахов: Вы явились на суд в форме. К какому роду войск вы принадлежите? Прошу суд удостоверить, что форма свидетеля Давидовича является либо формой КГБ, либо формой войск МООП. (Судья снимает вопрос Монахова).

Тогда, в 68 году главным движущим мотивом для меня было чувство стыда…

Наташа Горбаневская позвонила мне 21-го на рассвете. У нее был голос — рыдание, она по радио услышала, что советские танки в Праге.

С 30-х годов, хотя я тогда была маленькая, но навсегда запомнила фразу «Фашистские танки в Праге».

Эта фраза и та, которую я услышала теперь от Наташи, слились в моем сознании в одно, стали тождественны. Я понимала, что и немцы не все хотели этого. А те, кто не хотел — как они к этому отнеслись? Примирились, как с неизбежным злом?

Теперь этот же вопрос относится ко мне. Советские танки в Праге. А что я могу предпринять?

Для того, чтобы решиться на какое бы то ни было действие, надо было изменить глубоко въевшееся в сознание представление, что вопросы внешней политики меня не касаются. Это «их» дела. Для того, чтобы почувствовать, что и за это я в ответе, нужно было это представление подавить.

Для меня сложно было и принять ту форму протеста, которую предложила еще в начале лета Наташа Горбаневская. Она первая произнесла слово «демонстрация». Мне бы и в голову не пришло: с детства и до сего дня сама мысль о том, что я могу стать объектом чьего-то внимания, наблюдения вызывает у меня буквально рвотный рефлекс.

И сегодня для меня наступили очень неприятные времена — то телевизионщики, то газетчики… Почему же я не отказываюсь? Отчасти в силу соглашательских свойств личности. Ведь это надо было бы объяснять чем-то свой отказ, что само по себе тоже значит раскрывать себя перед посторонними, да еще и с оттенком кокетства. Хорошо, когда возможно отговориться плохим самочувствием. На самом деле, не так уж плохо я себя чувствую. И вот приходится говорить слабым голосом, строить кислую физиономию… Тогда я начинаю искать сочувствия у сыновей, жаловаться им на трудную жизнь. Что же говорит мне младший сын? «Поздно спохватилась! Тридцать лет назад надо было думать, вот теперь и расхлебывай!»

Но тогда — разве кто из нас об этом думал? Да и предвидеть мы могли только наиближайшее будущее — тюрьму, суд, лагерь. Почему-то других возможностей (вроде ссылки) я и не предполагала: статья УК такую меру наказания, как ссылка, не предусматривала).

Так что тогда думалось совершенно о другом — как организовать задуманную акцию — ну, там, плакаты нарисовать, обеспечить все-таки хоть минимальную гласность, и в меру своих возможностей подготовиться к неизбежному предвидимому грядущему, о котором я только что сказала. Единственное, в чем я не сомневалась с начала лета: если вторжение — значит, демонстрация. Ведь другие формы протеста и выражения своего отношения к происходящему — петиции, протесты, обращения (словом, коллективки) уже были нами испробованы. Не то, чтобы меня — нас — разочаровало отсутствие малейшего результата, на положительный результат никто и не рассчитывал. Но очевидно же: противодействие должно быть адекватно действию, а перечисленные выше формы протеста ощущались как явно неадекватные в отношении вторжения. Поэтому когда мы, пикейные жилеты, всю зиму, весну и лето обсуждали события в Чехословакии и тот пропагандистский шабаш, который развернулся вокруг них в СССР, все наши разговоры вертелись около одной темы: введут войска — не введут, а если введут, тогда что будем делать?