Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В результате этой страсти к “вынюхиванию” наши шефы почти не ошибались и держали в руках свою тайную агентуру; им систематически назначали встречи, даже если ничего не надо было делать, просто чтобы не терять с ними контакта. Когда я на семестр уехал учиться в Кембридж, я сказал об этом начальнику, потому что ему полагалось быть в курсе. О любовных интрижках ему не докладывали, разумеется, но такое случалось крайне редко. Остальное он должен был обо мне знать. О моих занятиях, о том, какие исследования вел в библиотеке сам для себя, словом, всё, что имело ко мне отношение. Я ему безгранично доверял. Так же как и я, он был правоверным коммунистом и не сомневался в нашей грядущей победе. Была в нем и человечность. Позже я понял, что нельзя быть настоящим коммунистом, если ты не готов исполнить любой приказ партии, в том числе и самый бесчеловечный. Мой последний шеф разведслужбы был русский, участник Гражданской войны. Он мне об этом никогда не рассказывал, но я догадался по некоторым его намекам, а позже, в ГУЛАГе, встретил человека, который мне это подтвердил. Я видел в моем шефе героя, как правоверный католик, для которого его непосредственный начальник – всё равно что один из двенадцати апостолов.

Да, существует такая вещь, как “нюх”. Например, спустя более чем двадцать лет, в пятидесятые годы, когда я был сослан на жительство в Самарканд, на улице встретил одного человека и сразу почувствовал в нем что-то подозрительное. Я прошел десять шагов, ни больше ни меньше, и обернулся. И он тоже. Это был агент КГБ в штатском. Еще три года понадобилось, чтобы подтвердились мои подозрения: в 1959 году этот самый человек выдавал мне справку об освобождении. В общем, мы оба учуяли друг друга!»

Что делать, когда пакет вручен кому следует, задание выполнено? Что делать в ожидании нового приказа? Дни тянутся медленно. Жак ходил по городу, вживался в него, осваивался во всех этих чужих местах, итальянских, испанских, австрийских городах, полных красоты, жизни, памяти – позже он будет подробно описывать их своим товарищам по заключению. «Как здорово было бродить по городу куда глаза глядят!» Он ходил в музеи, читал книги, и не какие попало: в этот период жизни он страстно любил настоящую литературу, поэзию; потом он к ним охладеет. Он вспоминает, как в Италии в двадцатые годы купил «Фашизм» Муссолини и «Божественную комедию». На обе книги он получил разрешение шефа. Но в библиотеках он рылся на полках индологии и китаистики. Продолжал ли он писать стихи? «Господи, нет, конечно: если пишешь, рискуешь себя выдать…»

«Молодые люди любят девушек, а я так и до сих пор их люблю!» Иногда ему встречалась девушка, которой он «приглянулся». Но о таких встречах Жак не любит распространяться. «По-моему, неуместно рассказывать о женщине, которая доверилась и подарила вам себя. Мне кажется, любые признания на эту тему – предательство по отношению к ней, тут требуются скромность и уважение, пускай даже я уверен, что спустя семьдесят лет никто не узнает эту женщину. И потом, по этим воспоминаниям я, может быть, напишу другую книгу. Не теперь. Потом. Мне же всего девяносто лет…

А еще я должен сказать, что неравнодушен к аскетизму. Иногда друзья мне говорят, что я живу как монах. Я не покупаю мебель, и они думают, что это от бедности. И время от времени предлагают: “У меня есть большой обеденный стол…” – и приходится прилагать усилия, чтобы не получить этот стол в подарок. Я люблю мою комнату: она большая, потому что в ней пусто. Два матраса на полу, и всё. Недавно добавились книжные полки и телевизор. И всё!»

Жак часто возвращается к разговору о том, как его привлекают восточные философии. Совсем молодым, задолго до знакомства с марксизмом-ленинизмом, он увлекался буддийской философией, проповедующей забвение себя, самоотречение и сострадание. И конечно, этим увлечением отчасти объясняется его интерес к восточным языкам. Он вернулся к ним, когда отпала «коммунистическая идея». Сегодня, как в давние времена, он в своем образе жизни привержен стоицизму, соответствующему его истинной природе.

В душе Жак «джентльмен»: он всегда боялся навлечь опасность на тех, кто слишком с ним сблизится. «Было в самом деле страшно, мы знали, что ведем революционную работу, чтобы разрушить капиталистические режимы, знали, что несем им смерть и что они будут нас уничтожать, чтобы себя защитить. Чтобы тебя не схватили, приходилось делать всё что можно. И потом, счастье всего человечества настолько важнее наших жизней!» И на какие только жертвы и даже на какие только преступления не был готов Жак в ту далекую эпоху! Позже он написал: «Если бы мне сказали, что я послужу делу, бросившись вниз с Эйфелевой башни, я бы бросился не задумываясь. Словно Прометей, я хотел отнять у богов огонь на благо человечества и был готов платить за это любую цену» [7].

При такой вере в конечную цель никакие средства не кажутся предосудительными, вплоть до доноса. Пытаюсь выяснить у Жака, насколько у него чиста совесть. Хотя какое я имею на это право? И вот что он мне отвечает: «Сто́ит уверовать, что только коммунизм может спасти человечество, донесешь и на товарища, и на брата, если считаешь, что он изменил делу коммунизма. Я тоже раз донес на одного товарища. Он отпускал критические замечания насчет строительства коммунизма, в частности по поводу возведения с 1927 по 1933 год огромной плотины на Днепре. Он сказал об этой хваленой ДнепроГЭС, которую строили сотни тысяч людей чуть не вручную, с тачками, как муравьи:

– Рабский труд!

Я заметил в этом человеке, который был моим товарищем, и другие признаки сомнений, показавшиеся мне подозрительными. Я стал в нем сомневаться. Как смириться с тем, что он ставит под вопрос всё, во что я верил? И я на него донес.

Причем до этого я какое-то время его не видел. Позже я узнал, что он был арестован еще до моего доноса. Вероятно, он вел себя так неосторожно, что это насторожило и других. На душе у меня стало легче, когда оказалось, что его отправили в ГУЛАГ не по моему доносу. Это было жалкое утешение, и ведь я в самом деле был убежден, что если кто-нибудь выступает против великой коммунистической идеи, это враг, с которым надо бороться, будь то хоть ваша собственная мать. Я не боялся ни своей смерти, ни чужой. Так вышло, что это был единственный случай. Мне повезло. Я никого не убил, не совершал подлостей. Просто я никогда не попадал в безвыходное положение.

Конечно, я был рядовой секретный агент, не причастный к крупным делам. Но из того, что мне поручалось, из крох информации, которые до меня долетали, я сделал непреложный вывод, что цель советской тоталитарной системы – мировой заговор. И я виновен в том, что работал на систему, уничтожившую миллионы людей. Ведь я сотрудничал с этой системой, пускай сам и не хотел никого убивать. Я был коллаборационистом, говорю это со всей ответственностью. Я виновен в неумышленных убийствах. И за это преступление был наказан.