Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Я оглянулся.

Ты стояла на скале с бледным лицом в золотом ореоле волос. Ты протягивала руку к морю, а в другой красным огнем горели маки.

— Что ты видишь на море? — спросила ты.

— Я вижу дороги счастья.

— Возможно. Но повеет ветерок и сотрет эти дороги…

Мы сели на теплую скалу. Я не смотрел на тебя, но видел, как в легком дыхании воздуха дрожали над твоим челом тонкие волоски, как язычки пламени, а в озера глаз стекало тепло лазури.

Мы молча смотрели на море. Теперь на море налетели белые паруса, как рой бабочек. Бог знает откуда появилась лодка, перебирая лапками весел, как муравей на скатерти, и неожиданно расцвела белым парусом, как цветок. Ложилась на бок и дрожала на голубом поле.

В лицо нам теплом дыхнул воздух. Раз, второй. Это пробудился ветер, и дороги счастья постепенно исчезали…

Не знаю, разговаривали ли мы или молчали, но плыли в широком просторе рядом, плечо в плечо, и вся масса морского воздуха, весь запах соли, полыни, солнца — проходил сквозь нас. Мы видели остров от моря и до вершин. Волны разбивались об скалы. Остров шипел, как раскаленный камень, брошенный в воду, и вокруг него кипела вода.

Наконец я спросил:

— О чем ты сейчас думаешь?

Ты обняла меня глазами — а в них я увидел все море и целое небо — и тихо ответила:

— Смотрю на юг, на бесконечное море. Ветер приносит ко мне с Африки жару и ароматы Египта, а я мечтаю о краях белых песков и черных людей, о кактусах, пальмах и пирамидах…

Удивительно, мы говорили даже тогда, когда молчали… Наши мысли звучали в ответ, как другие струны, когда зацепишь одну. Когда я смотрел на тучи над морем, ты в это время видела, как их тени купались в синей воде. Или на тучку на скале — я знал ответ: «Это поцелуй неба». А еще удивительнее, когда так разговаривали, царила волшебная тишина, как будто кроме нас никого не было на свете. И тут я увидел, что у тебя красные губы…

— Ты меня целовал? — тихо спросила Глаша.

Прервав свой рассказ от неожиданного вопроса, Николай стоял молча, опустив голову.

— Ты меня целовал? — повторила Глаша свой вопрос.

Глаша пыталась заглянуть в опущенные глаза Николая, руки ее опустились ему на плечи.

Превозмогая свою робость, Николай дрожащим голосом, почти шепотом, ответил:

— Да, целовал… Я целовал губы, которые говорили с моим сердцем, знали язык моей души… Я целовал…

Они замолчали.

— Какой удивительный и красивый сон, — прервала молчание Глаша, — кажется, я бы слушала его всю жизнь… Если станешь моряком, не забывай меня.

Николай посмотрел на Глашу, уловив восторженный взгляд ее глаз, который мягко проникал в его сердце… Стало тепло, как-то боязно ему в эту минуту тишины, когда было слышно даже их дыханье…

— Я не забуду, и ты не забывай…

— Давай, прощаться…

Они еще по-детски обнялись, и Глаша скрылась за калиткой своего дома.

Отец, узнав, что в военно-фельдшерской школе ученики содержатся на казенный счет, не возражал против поездки сына в Николаев. Выделил долю из месячного заработка, упросил знакомых машинистов, чтобы те в Бахмаче пересадили его на кременчугский поезд.

— А там рукой подать, — напутствовал Александр Николаевич сына, усаживая на товарняк. — Язык до Киева доведет.

Обговорили, коль примут, он приедет домой на денек.

Через неделю Николай вернулся. Недобрал балл. Нужно девять, даже восемь с половиной. У него — восемь. Вспоминал о своих мытарствах, дорожных и вступительных, без сожаления, даже с захлебом, что несвойственно ему. Повидал мир! Сроду нигде не бывал. А главное — море! Вот воды! Не то что в Снове. Солнце заходит прямо в море, а не в лес, как здесь.

В первый же день сказал отцу:

— Веди в депо.

— Успеется, — неопределенно ответил Александр Николаевич.

Улучив момент, Кулюша, старшая из сестер, глазастая, как и все Щорсы, отвела за дальнюю яблоню, к дровяному сараю.

— Глашка прибегала, — делилась она, вытягиваясь на цыпочки.

— Говорила про что? — Николай отвел взгляд.

— Вошла в сарай вот, посидела на твоем топчане, полистала книжку…

Его вдруг потянуло за калитку. Но сестра сказала вслед:

— Не выходи на улицу… Она вчера уехала.

Опустел вдруг для Николая поселок. А ведь рвался, думал, застанет. Так и уехала… Непременно приходила проститься. Занавески на ее окнах те и не те. Знал, там теперь для него совсем пусто.

Потянуло к школе, как тогда. Постоял у забора, где она хотела его испугать, прошелся сосновой опушкой. Все выглядело другим. Пусто. Почувствовал себя совсем одиноким…

Осень. Холодные осенние туманы смешиваются где-то в небе и спускают на землю мокрые косы. Плывет в серой неизвестности скука, плывет безнадежда, и тихо всхлипывает грусть. Плачут голые деревья, плачут соломенные крыши, умывается слезами убогая земля и не знает, когда улыбнется. Серые дни сменяют темные ночи. Где небо? Где солнце? Мириады мелких капель, словно умершие надежды, что поднялись слишком высоко, падают вниз и плывут, смешанные с землей, грязными потоками. Нет простора, нет утешения. Черные думы, горе сердца крутятся в душе, в голове, висят тучами, катятся туманом, и чувствуешь в себе тихое рыданье, как над умершим…

До заморозков Николай ночевал в своем «кабинете», в дровяном сарае. Давно, еще со второго класса, отгородил уголок у оконца: сколотил топчан, стол, вместо табуретки пристроил сосновый пень. На полочке, у изголовья, разместил все свое хозяйство — книжки, кое-что из слесарных и столярных инструментов, выделенных дедом Табельчуком. Тут же и крохотный глобус, подаренный отцом еще при жизни матери. Строгал, пилил, обтачивал железки в тисочках. По привычке уединялся и сейчас. Уроков не готовить — просто читал. Таскал книги от дядьки Кази. По утрам пробирало под ватным одеялом. Раскопал в чулане старый отцов кожух.

Мачеха дулась. Что скажут соседки? Мол, в дом пасынка не пускает… Отец пробовал усовестить. Ни в какую. Николай отвечал, что ему надо закаляться.

Однолеток, самых близких, нет в поселке — Митьки Плюща, Сережки Глущенко, Васи Науменко, — разъехались кто куда. Прибегали Костины дружки — братья Павловы — Сергей и Семен, Николай Ковальков, Степан Ермоленко, Федька Ильин. Заглядывал Сашка Мороз. Частыми гостями были двоюродные братья, Иван да Тимка Колбаско…

Отец так и не отвел Николая в депо. Своего решения не объяснил сыну. Делился с женой: неудобно, мол, от людей, мал, четырнадцатый только. Ничего доброго в том, что сам он зарабатывал себе на прокорм с восьми лет. Пока сила в руках, не последний кусок доедают, пусть немножко отдохнет, наберется сил. Намыкается еще с грабаркой на паровозе, погнет горб и за слесарным верстаком. Собственный кусок не уйдет от него.

Была еще одна причина: в голове Александра Николаевича засела думка, чтобы после окончания через зиму Константином школы, отвезти обоих в Киев в фельдшерское училище. Стороной узнал, что в самом деле ему, отставному солдату, причитаются для его детей льготы. Военный фельдшер вовсе не зазорное дело в руках. А чем его дети хуже других? Заговорило чувство собственного достоинства. Он и сам-то не последний машинист на дороге…