Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Не может вспомнить, что заставило его задать такой вопрос. Восстанавливая в памяти по черточкам выражение лица дяди и слыша ответные слова, ему становилось неловко перед самим собой. Сегодня он понимает, будь дядя не в отъезде в те дни, даже толкайся среди бастовавших, ничего не изменилось бы. Понимать происходящее вокруг тебя, объяснять его не значит бороться, отстаивать. Дядя не был связан с руководителями забастовщиков, он слишком занят собой, жил в своем мире. Вот теперь вынашивает мечту о создании летательного аппарата, не жалеет сил, времени и заработков, чтобы воплотить ее. Остального для него просто не существует.

И все же в нынешний приезд Николай почувствовал, что в дяде произошли перемены. Что-то сдвинулось и в их взаимоотношениях. Если раньше дядя учил, объяснял, а Николай слушал, мучительно силясь вникнуть в суть его слов, всегда сложную и непонятную, то теперь они будто поменялись местами: дядя хотел слушать. Теперь вопросы сыпались беспрерывно от дяди, порой такие, что диву давался Николай: чем кормят в школе воспитанников, как часто водят их в баню, какие постели… Пробовал отшучиваться — дядя хмурился. Удивительное находил в том, что самого-то дядю сроду не занимали такие «пустяки», как еда, одежда, да и весь прочий домашний быт.

На днях дядя Казя поставил и вовсе его в тупик. Шли они мимо депо по путям. Указывая взглядом на поворотный круг, где стоял паровоз, он с нескрываемой завистью и грустью сказал:

— Паровоз чего… Задал человек ему направление и двигайся по рельсам, не собьешься. Ты тоже, кажется, видишь, куда идешь.

Ломает Николай голову: что в тех словах дяди? Явно сожалеет, что не знает, куда идти. Но как понимать о себе? Что значит — видишь, куда идешь?..

Однажды дядя Казя предложил Николаю пойти вечером к немцу Шульцу. Это был булочник и колбасник, славившийся в Сновске своими изделиями. В детстве Николай не раз лакомился у него горячими розанчиками.

Около заведения Шульца всегда стоял какой-нибудь карапуз.

— Дядя Шульц, дай розанчик, — пищал он до тех пор, пока в окне не появлялась маленькая фигурка немца в белом колпаке.

Угрожающе размахивая скалкой, Шульц кричал:

— Пшел вон! Я вот буду сейчас розанчик вам давать, молодой человек!

Но сердце у Шульца было мягкое, оно разоряло его. Пошумит, пошумит, а розанчик или рогальку все-таки даст. Вообще Шульц слыл чудаком большой руки. Он устраивал, например, у себя в пекарне, которая была одновременно и колбасной, литературные вечера. На один из таких вечеров и позвал Казя Николая. С тех пор Николай стал их постоянным посетителем.

В тесном помещении, загроможденном большой, всегда жарко пылающей печью, дымящимся котлом для варки колбас, столами, на которых приготовлялось мясо для набивки кишок, ящиками с разными сортами теста и муки, собиралась передовая сновская молодежь, рабочие-железнодорожники. Все рассаживались по углам, чтобы не мешать работать хозяину и его двум подручным. Кто-нибудь начинал читать.

Читали на этих своеобразных вечерах и рассказы Горького, Чехова, Толстого, и поэмы Пушкина, Некрасова, Шевченко, но часто читали, предварительно закрыв двери на крючок, и тоненькие брошюры, напечатанные на дешевой бумаге, вызывавшие всегда оживленные споры на политические темы.

Все присутствующие называли себя социалистами, хотя, кажется, никто из них не принадлежал ни к какой партии. Ожесточеннейшим спорщиком был сам хозяин, менявший свои политические убеждения после каждой прослушанной брошюры. Сегодня он называл себя социал-революционером, завтра — меньшевиком, а послезавтра кричал, что он большевик.

Активнейшее участие в спорах принимали и подручные Шульца, нисколько не стеснявшиеся своего хозяина. В результате спора на столе обыкновенно появлялась груда подгоревшего товара, который тут же с аппетитом поедали все присутствующие.

Николай в споры не вступал. Он сидел молча, внимательно слушая. Вначале Николай был единственным подростком среди собравшихся, но вскоре он привел с собою Ваню Кваско, а потом на литературных вечерах в колбасно-булочном заведении стали появляться и остальные его бывшие есаулы…

Лето пролетело незаметно. Вот и конец каникулам. Пора возвращаться в Киев продолжать учебу. С Глашей Николай встречался почти каждый день. Они подолгу гуляли по своим с детства родным местам, говорили об учебе, о будущем… О Глаше он думал постоянно, где бы ни находился, что бы ни делал: дома, на улице и, само собой, на охоте. Тут никто не мешал. Видел ее всегда красивой, нарядной…

Поезд уходил вечером. Глаша предупредила, что на вокзал не придет провожать: совестно, мол. Николая это неприятно удивило, еле сдержался, чтобы не вспылить, но промолчал. На прощанье прогуливались по хоженой своей тропке — обошли школу, дальние улочки. Она держала его за руку выше локтя…

— Не сердись, Коля… Пиши мне чаще…

Он обнял ее и поцеловал.

— Конечно, буду писать каждый день… Не забывай… Мне пора…

Холодный ветер расправил крылья и бьет ими под пальто. Хочется обернуться к нему спиной. Пусть бьет… Тонко звучит в ушах, как муха в паутине, скулит появившаяся боль и плачет одинокая грусть…

Уже в вагоне мысленно Николай составлял письмо, в котором объяснит, что не сумел высказать в последний вечер…

Годы учебы в военно-фельдшерской школе не давали глубоких знаний. Общеобразовательные предметы преподавались поверхностно, обзорно. Упор делали на изучение и практическое освоение специальных дисциплин: анатомии, физиологии, патологии, гигиене, хирургии, фармакологии, рецептуре, уходу за больными. Предметы эти вели врачи окружного военного госпиталя, в его палатах воспитанники проходили практические занятия. Среди врачей немало было прогрессивных, высокообразованных людей, учеников и последователей Н. И. Пирогова. Они делились с будущими военными фельдшерами знаниями, прививали им высокое понимание врачебного долга и чувства любви к человеку.

Воспитанникам втолковывали уставы внутренней и гарнизонной службы, частично строевой. Быт, весь школьный уклад держались на них. Едва не с первого дня, надев форму и услышав команду «становись», Николай проникся к строю. Строгий казарменный режим не тяготил его, наказания сносил терпимо, тем более если понимал свою провинность. И все-таки главной школой для него оставался родной Сновск. Месяц-полтора в году проводил Николай в Сновске…

Вот и последние каникулы. Едва ступив в калитку, он почувствовал: что-то случилось. На что мачеха, Мария Константиновна, скупа с ним на ласковые слова, строга лицом, а тут суетилась с виноватым видом, будто ухаживала за больным. Отвлекала вопросами пустяковыми, как дорога, то да се, похоже, не давала спросить ему. На Костю ноль внимания, будто и не было его рядом. А ведь у брата прямая нужда в участии: остался повторно в группе среднего возраста. Доконал его все-таки поп со своими проповедями.