Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

У входа, на крашеной фанере, прикололи списки. Оба брата приняты. На радостях Александр Николаевич сходил в собор, поставил Николаю-угоднику свечку. Отдав последние наставления, оделив по целковому, он простился с сыновьями…

У сыновей началась новая жизнь. Николай легко вживался в казарменный военный режим, жадно слушал на уроках, часами сидел за книгами.

В школе братья были неразлучны. Тянулся к старшему Костя. Мало-помалу к ним прибивались слабые в учебе, хилые телом. Одним словом, большинство. Под защиту, а равно и за помощью — списать, получить подсказку. Костя, подглядывая у брата, щедро делился с остальными. Другая группа в классе, меньшая, которая прозывалась «монахами» — великовозрастные оболтусы с крепкими руками, обломав о щорсовские кулаки свои бока, тоже признавала их, лезли с дружбой и в приятели…

Как-то незаметно окончился первый учебный год. Братья приехали на каникулы в Сновск. Вся семья нашла, что братья выросли, изменились. Особенно Николай. Летом, вернувшись на каникулы домой в форме с погонами, Николай поразил своих сверстников. Казарменный режим военно-фельдшерской школы наложил на него свою печать. В шестнадцать лет он был уже совсем взрослым парнем. Над верхней, резко очерченной губой чуть-чуть пробивались темные усики. Видно было, что в школе он научился сдерживать себя. Движения у него были резкие, энергичные. Говорил осторожно, обдумывая каждое слово. Сестры ахали, любуясь новенькой шерстяной формой, чистыми белыми лицами братьев. Григорий, заметно вытянувшийся, принялся перед зеркалом примерять зеленые их фуражки.

Мария Константиновна прихворнула — не выходила из спальни.

Ей братья представились отдельно. Она удовлетворенно кивнула.

Хозяйничала в доме Кулюша, хлопотала у плиты. Помогала бабка Табельчук, явившись на этот случай.

Стол накрыли в саду. Пришла семья Колбаско, тетка Зося с мужем и ребятами, Иваном и Тимкой, дед Михайло и дядя Казя. Александр Николаевич, в новой спецовке, свежевыбритый, восседал именинником — по обе руки сыновья.

Дядя Казя соскучился по племяннику. Выспрашивал о Киеве, о школе, о преподавателях. Что читает, отпускают ли на выходной в город, где бывает. Застольный шум мешал им, отошли к калитке. Николай, отвечая, нет-нет взглядывал через улицу на знакомые окна с зелеными ставнями. От Кулюши знал — Глаша уже дня три, как дома. Успела обрисовать ее — нарядная, в модном клетчатом платье и шляпке. К ним, Щорсам, заходит. Нынче что-то не прибегала. Это Николая и беспокоило: не уехала ли опять к бабке? Переписка у них была: за год обменялись пачками писем. Получал и писал едва ли не ежедневно. Во дворе у них никакого движения. Вырвался из-за стола и Костя. Подхватив двоюродных братьев, убежал на реку.

— Стаскивай робу — и айда, — соблазнял он. — Неужели не надоела?

Николай мялся — купаться хотелось, и форму жалко снимать: хотелось сперва показаться в ней Глаше…

— Потом прибежит, — выручил дядя Казя. — Неудобно, собрались ради вас…

Костя отмахнулся и исчез за калиткой.

Вскоре и Николай примкнул к ребятам. Забылся Николай с ребятами. Для удобства бегать по траве — переоделся в расхожее, домашнее: простенькие бумажные штаны, латанные на коленях, рубашку в полоску… Как замечательно быть дома, вдыхать всей грудью напоенный целебными травами воздух, улыбаться солнцу…

На таинственные знаки сестры Кулюши не сразу отозвался, она кивками показывала на калитку соседей.

— Глашка, — шепнула, досадуя на его несообразительность.

Издали еще догадался, что Глаша прибежала с реки. Белая матроска с синим полосатым воротом и синяя короткая юбка открывали шею, руки, ноги выше колен. Загар свежий: вздернутый нос выделялся красным пятном, вот-вот запузырится. Желтые богатые косы наверчены на маковке. Видно, что берегла от воды, не окуналась, завитушки мокрыми сосульками свисали на уши и шею.

— Здравствуй, Коля! Костю увидала, — сказала она, смущенно топчась у раскрытой калитки, и в то же время пытливо оглядывая его светло-карими глазами. — А ты… не в форме?

— Здравствуй, Глаша!.. Осточертела форма. Тянись перед каждым мундиром, отдавай честь… То ли дело в гражданке… сам себе командир.

— В письмах так гордился, — Глаша опешила. — И на фотокарточке… Она идет тебе.

Николай готов был сгореть дотла, но взял себя в руки.

— Вечером встретимся? — спросил Николай, заглядывая ей в глаза.

— Почему вечером? Давай, сейчас, а потом и вечером, — ответила Глаша, прикрываясь ладошкой от солнца. — Только ты одень форму, я так хочу увидеть тебя в ней…

— Хорошо, ты подожди меня, я только переоденусь…

Это был самый счастливый день в жизни Николая, наполненный счастьем видеть Глашу, касаться ее руки, видеть ее счастливые глаза, слушать ее заразительный смех… Она напоминала ему их детские забавы, купание в реке, детские страхи. Все те милые подробности, которые грели им сердце. А потом и о горячих объятьях, и о муках разлуки…

В каникулы Николай дома тоже бывал редко. Часто он бродил на озерах уже с настоящим ружьем. Скрываясь от стражи, охранявшей помещичьи угодья, он иной раз часами просиживал в зарослях камыша, по пояс в тине. Но ни разу сторожам не удалось поймать его. Он ухитрялся под самым носом у них ловить бреднем рыбу.

Рыбалка опять сблизила Николая с Митей Хвощем. Однако, и теперь, хотя давно уже не играли в войну, ссорились они частенько. Скрипач Хвощ успел уже пристраститься к водочке. Иногда он приносил ее на рыбалку.

— Эх ты, пьяница горький, — говорил Николай, выражая крайнее презрение.

— Красная девица, — с таким же презрением отвечал Хвощ.

Больше общего оказалось у Николая с есаулами бывшего его отряда — Ваней и Тимой Кваско. Они без конца могли сидеть, затаив дыхание, и слушать декламацию Николая. Пораженные его памятью, они спрашивали:

— Сколько часов ты можешь говорить стихами?

— Хоть весь вечер.

— Врешь! — в восторге кричали они.

И Николай читал наизусть «Евгения Онегина».

— Давай теперь «Гайдамаков», — требовали бывшие есаулы.

И Николай уже охрипшим голосом, но с горящими глазами читал «Гайдамаков» Т. Шевченка. Это была его любимая поэма…

Такого лета у Николая не было еще. Дома в нем не нуждались, просто отвыкли. Все его обязанности разделили между собой сестры, Кулюша и Катерина.

Праздное одиночество не такое уж пустое занятие. Шестнадцатилетний парень очутился вдруг один на один с собой. Вспомнилось давнее: как бы со стороны видел себя мальцом у матери на руках, школьником среди братвы, на реке, в дубраве. Поначалу были видения сумбурные, что взбредет в голову. Не отдавал отчета, зачем воскрешает в памяти прошлое. Вспомнились погашенные топки паровозов, непривычно бездымная ржавая труба котельной, черная толпа деповских, оставившая верстаки в рабочие часы… Все это представлялось нынче в ином свете. Стали более понятными недавние высказывания и дяди Кази. Вспомнился отчетливо и тот вечер в горнице… Явственно видит материны глаза, вопрошающие, испуганные. Теперь понимает тогдашнее состояние дяди: боялся он не казаков, ему было стыдно перед теми, кого угнали казаки. До сих пор слышит свой голос: «А почему казаки не хватают тебя?»