Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Что же стряслось? С отцом виделся на перроне, детвора вся здорова, мало того, очередная прибавка — Раиса. Знал о ней из писем. Девочке уже восьмой месяц. Вон какая глазастая, общительная — тянется пухлыми ручонками. Взял ее у Кулюши.

Ощущение тревоги не проходило. Может, у Табельчуков что, с дедом, бабкой, у Колбаско? В письмах не сообщали. Отец на перроне ничего не сказал, спокоен. Огорчил отца, правда, Костя…

Расстегнув свой баул, Николай оделил детвору городскими гостинцами: дешевыми игрушками, лентами, конфетами в цветастых бумажных обертках. Старшей, Кулюше, подарок особый — нарядную косынку и костяной гребень, такую же и Марии Константиновне. Поблагодарив, она тут же накинула на кудрявую голову косынку, вертелась, как девчонка, возле трюмо.

А где же Кулюша? Николай выскочил в сад. Надежда на сестру: она все разъяснит. Нашел в сарае, в своем «кабинете». Как всегда, она убирала после зимы этот уголок, готовила к его приезду.

— Кулюша! — окликнул от порога, осваиваясь с сарайными сумерками. — Гостинцы тебе из Киева… Что тут у вас произошло? Со школой что-нибудь у тебя?

— А чего с ней? Закончила. Свидетельство выдали.

— А у деда?

По взгляду сестры понял, что спрашивает совсем не то. Сел на кровать, откинулся, опершись на руки. «Глаша!» — пронеслось в голове. Как был в наглаженной суконной форме, в начищенных ботинках, завалился поверх одеяла, лицом вниз. Сцепил зубы. Вот они, недомолвки, загадки, какие появлялись в ее последних письмах. Зимой на каникулы она уезжала из Городни в какой-то город. Не назвала, отписалась: с подругой, мол. Жаловалась на настроение, на «боль души». Ни воспоминаний о Сновске, ни упреков, что редко пишет, чем были забиты ее письма все эти годы…

— На пасху обвенчались… Не в Сновске, там, у него… Вроде в Нежине. Он инженер-путеец. Приезжали на днях. Красивая стала, разодетая, будто пава… — тихо проговорила Кулюша.

Одиночество, как зубная боль, начала сосать его сердце. Что-то большое, враждебное душит его, хватает за горло. Захотелось солнца, веселого шума реки, тепла домашнего очага. Жалость прокралась в душу, тоска. Воспоминания нахлынули волнами… Он как будто бы снова увидел Глашу, ее милое лицо, ее ласковость… Он слышал ее смех, ее девичье щебетанье, которое делало его тогда счастливым… И вот теперь ничего этого нет. Нет и не вернется уже…

И вдруг он услышал, что кто-то его зовет: «Николай!..»

В дверном светлом проеме вдруг появилась длинная несуразная фигура. Митька Плющ!

Николай был рад оставить дом. Соболезнующие взгляды мачехи и сестры травили душу. Предупредив, чтобы не ждали к обеду, дырками в заборах, как это они делали пацанами, пробрались в сад к Плющам.

Прошлое лето они не видались. Как Митька изменился! Обозначились скулы, расползся у ноздрей нос, потерялся под широким ртом подбородок. Глаза те же. Знал, что он окончил музыкальную школу, теперь вечерами играет в ресторане. По виду — несладко ему в гуще веселой губернской жизни. Безвольный среди мальчишек, на диво незлобивый и добрый, такого засосет в тину…

Рана затягивалась медленно. Как ни тяжко на душе, как ни занят был самим собой, тем не менее Николай с первой же встречи почувствовал, что и в дяде Казе произошли очередные перемены. Не внешне. Как всегда, на нем чистые белые рубахи, опрятно подстриженные, промытые волосы, усики, щеки выбритые. Пожалуй, новое появилось в выражении лица, глаз, в жестах.

— Да, знаешь, аппарат-то мой… Распался. На земле еще… Куски в сарай стащил… — сообщил он каким-то тусклым голосом. — Такова человеческая жизнь, Николай, с ее честолюбивыми стремлениями, борьбой и конечным результатом: метишь во дворец, а оказываешься в собачей конуре.

Дерганый, нервический смех, потирание рук, будто отмывал их от мазута, больно задели Николая. Тут же выразил ему сожаление.

— Что ты! — вскричал дядя. — Столько лет потратил попусту! В науке воздухоплавания уйма темных мест. Мою идею разрешать внукам, правнукам…

Он явно куда-то собирался на ночь глядя. В брюках от праздничной тройки, в шевровых ботинках, скрипя по крашеному полу подошвами, подбирал к свежей батистовой рубахе у зеркала галстуки. Николай, наблюдая за ним, вдруг вспомнил давний разговор в этой же горнице. Не утерпел, подколол:

— Что-то много оставляешь ты, Казимир Михайлович, внукам да правнукам. А сам что сделаешь для них?

Переняв в зеркале взгляд племяша, обернулся. Помнил, по имени-отчеству тот начал его величать с прошлых каникул, сам дал к тому повод. Не обижался. Насмешка в его голосе была кажущаяся. На самом деле она уравнивала их в возрасте, сближала, делала единомышленниками, друзьями. Ему давно хотелось видеть Николая взрослым. Сейчас та пора настала.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, выигрывая время, чтобы собраться с ответом.

— Революцию, помнится, давно оставил ты внукам и правнукам. Теперь и летательные аппараты…

— Злопамятный, однако, ты, Николай Александрович.

Казимир поворочал шеей, затягивая галстук, спохватился: племянник может воспринять ответное величание как в отместку. Удостоверившись, смуглое глазастое лицо его не утратило иронического выражения, успокоился. Мысли сами собой пришли в голову: «Надо же, подковырнул в самое больное. Словами тут не отделаешься. Ладно, так тому и быть. Пускай увидит воочию, послушает речи умных людей. Пора. Чего доброго, царь еще сделает из него своего верного хранителя престола. Форма ему, сукину сыну, идет. Перемахнет в строевую службу, посыплются чины… Голова есть, характер».

Не по себе сделалось Казимиру от нарисованной картины будущего. Застегнув жилетку, поправив пробор на голове, резко сорвал с плечиков пиджак.

— Пойдем, племяш, кутнем у Малька! Правда, не киевские рестораны, трактир всего-навсего. Ну, ну, не морщись. Пойдем к людям почтенным. Чашку чаю из тульского самовара я тебе обещаю.

По дороге дядя молчал. Николай, заинтригованный, ни о чем не допытывался. На переходном горбатом мостике через пути им встретился городовой в белом летнем мундире, при шашке, нагане и свистке на малиновом шнуре вокруг шеи. Почтительно снял он фуражку, улыбаясь в толстые, выгоревшие на солнце усы. Ему, Николаю, отдал честь.

— Знакомый? — спросил Николай.

— Как же… Все жандармы мои друзья в наилучшем виде, — с непонятной усмешкой ответил дядя. — Богда фамилия его… Незаметно понаблюдай, он в поселок не пойдет, вернется на перрон.

В вокзальном буфете Казимир Михайлович заказал стопку горькой. Выпил у стойки. Лукаво улыбаясь, проговорил:

— Тебе, думаю, ни к чему.

На перроне, среди пассажиров, ожидавших вечерний поезд на Гомель, едва не столкнулись опять с Богдой. Жандарм, обдувая важно усы, сделал вид, что не заметил их…