Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

У Ландау был один из самых блестящих и быстрых умов, которые мне приходилось встречать. Его знания теоретической физики отличались и широтой и глубиной, тем не менее он всегда обнаруживал готовность и желание обсуждать любой вопрос, даже если его точка зрения была «nicht von Fachkentnissen getrubt» («не была затуманена профессиональным знанием»). С другой стороны, его физические реакции были медленными, он не был ни спортсменом, ни мастером на все руки. В этом отношении он был полной противоположностью Бору. Он не обладал музыкальным слухом, но в отличие от Гамова был хорошим лингвистом, обладал большими способностями к языкам и уделял большое внимание тонкостям немецкой грамматики и английского произношения. Когда он приехал в Копенгаген (где, как и Гамов, мы жили в пансионе Хаве), то стал изучать датский язык и накапливать необходимый для жизни словарный запас. Первые два слова, в которых он почувствовал нужду, были датские аналоги немецких слов «Minderwertig» («презренный») и «Spiesser» («мещанский»), слова, с помощью которых он выражал неодобрение и презрение ко всему, что теперь называется «буржуазной системой». Аналогами этих слов по-датски были «mindrevardig» и «spidsborger». К несчастью, а может быть и к счастью, первое из этих слов близко к другому — «mindevardig», что переводится как «запоминаемый». Поэтому критические замечания Ландау на первых порах воспринимались как похвала — ошибка, которую он поспешил тут же исправить. Вскоре он сделал большие успехи в языке. Одной из книг, которыми я пользовался в моих баталиях с датским языком, была «Danische Konversationsgrammatik» Карла Вида, книга, написанная с такой немецкой основательностью и доскональностью, что любая грамматически относительно простая вещь по-датски выглядела сложной, и отличавшаяся чрезвычайно безжизненными и вялыми диалогами, которые пробуждали несколько наивное чувство юмора Ландау. «Вы продали своих лошадей?» «Нет, но я продал сад, лошадь и мою прекрасную карету» — были в числе любимых фраз Ландау. «Где чернила?» «Я вылил чернила в маленькую бутылочку» — звучит довольно невинно по-английски, но «blak-ket», что по-датски обозначает чернила, звучит почти как имя известного английского физика Блэккета, и сама идея выливания высокого красивого человека в маленький пузырек казалась ему очень смешной.

Затем он принялся за более высокие слои литературы. Среди книг библиотеки фрекен Хаве была довольно старомодная антология поэзии, ранее использовавшаяся при обучении в школах. Ландау стал читать вслух, а затем заучивать наизусть некоторые из содержащихся там стихотворений. Любимым его стихотворением было «Den Glemts Paraply» («Забытый зонтик»), написанное в 1831 г. Хенриком Херцем (1798—1870) — не надо путать его с открывателем электромагнитных волн, немецким физиком Хайнриком Херцем (Генрихом Герцем), возможно бывшим с ним в отдаленном родстве. Поэт забыл свой зонтик в доме друзей и просит их поискать его, добавляя при этом, что «он так же хорош, как и новый». Но потом он представляет себе, как они будут везде искать и будут вынуждены сказать, что нашли только очень старый зонтик. Поэт извиняется, что не сказал, что зонтик почти как новый, но для него так же дорог, как новый. И на самом деле он почти как новый, потому что предохраняет от дождя, как и новый, и им можно также пользоваться, как и новым (т. е., как и новый, можно оставить в доме своих друзей). Но бог знает, что он старый, — «At den er gammel veed vor Негге». Это предложение стало любимым для Ландау, и он повторял его снова и снова, будто бы смакуя его. (Позже я обнаружил, что Паули также имеет такую же привычку.) Даже сейчас мне слышится, как Дау повторяет: «At den er gammel veed vor Негге», — и видится его худое выразительное лицо и взлохмаченная грива длинных темных волос. Он довольно хорошо знал поэзию, но его вкус к ней был простым: простая рифма и мерный ритм были основными его требованиями. Ему бы не понравилось «The wated land», a «Old Possum’s book of practical cats» пришлось бы ему по вкусу. Ливанова упоминает, что он любил Киплинга. Это любопытно потому, что идеология Киплинга должна была бы быть ему противна. Очевидно, при оценке поэзии форма была для него важнее содержания.

Очень часто Ландау намеренно принимал агрессивный вид, а часто и обижал людей. Тем самым он, очевидно, реализовывал свое презрение ко всему «презренному, мещанскому», на самом же деле он был очень застенчив и легкораним. То, что он рос среди мальчиков, которые были старше, сильнее и более зрелые, чем он, в то время как он превосходил их по интеллекту, должно было оставить свой след. Я сам пережил нечто подобное и потому понимаю это, хотя мое превосходство интеллекта в молодости — это пустяк по сравнению с превосходством интеллекта Ландау.

Он с иронией и усмешкой говорил о таких «традиционных» добродетелях, как мужество, честность, преданность друзьям, благотворительность. Я помню разговор, в котором он заявил, что с радостью убил бы человека, от которого хотел бы избавиться, если бы знал, что может сделать это безнаказанно. Я сказал, что считаю его мягким человеком и уверен, что он не смог бы причинить никому зла. Это печалило его. И, обращаясь к Гамову, который был при этом, он сказал: «Джонни, ведь я смог бы убить?» — и Гамов просто из доброты сказал: «Конечно, смог бы. Не в открытой схватке, конечно». «Нет, нет — поленом из-за спины». Думал ли он так? Сомневаюсь, но, если и да, последующие события показали, как он неправ. В 1938 г. в Москве он был посажен в тюрьму по совершенно неоправданному подозрению, где в течение года медленно угасал. Он бы умер, если бы не преданная дружба и несгибаемое мужество Капицы. Капица обратился прямо к Молотову. Так говорят, и у меня нет оснований не верить, что это произошло именно так. Ура традиционным добродетелям!

Однако иногда он развлекался, подтрунивая над людьми достаточно неприятным способом. А. X. Вильсон, некоторое время гостивший в Копенгагене, был одной из жертв. Ландау считал его воплощением британского консерватизма и делал все, чтобы вызвать его раздражение. Помню, я иногда вставал на защиту Вильсона, хотя он и сам умел постоять за себя. Помню даже случай, когда Ландау хотел, чтобы я составил ему компанию и пошел бы с ним на прогулку, в кино или еще не помню куда, но мне хотелось остаться дома. «Ну пойдем же, — сказал он, — а то стану дразнить Вильсона». И я пошел.

Несколько выводящей из себя была его привычка классифицировать все на свете — физиков, статьи, девушек, кинофильмы — на категории от одного до пяти. (Один — отлично, два — хорошо, три — удовлетворительно, четыре — плохо, пять — очень плохо.) Я ввел понятие обратной пятерки: кинофильм мог быть столь плохим, что снова становился увлекательным. Позже он изобрел несколько иную классификацию для физиков. Для выполнения некоторой работы требовалось упорство и усидчивость — хорошие штаны, как говорил Ландау, но в большинстве случаев необходима была сообразительность. Теперь физиков можно было классифицировать с помощью простой диаграммы: