Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Как-то, придя в Институт физпроблем, я встретил Исаака Яковлевича Померанчука, который с обычной своей экспансией сказал: «Мэтр (Исаак Яковлевич часто называл так Дау, что не мешало ему на семинаре иногда заявлять: «Мэтр! Ты говоришь ересь!») сделал свою лучшую работу». Речь шла о свойствах нейтрино, о сохранении комбинированной четности. Зная любовь Льва Давидовича к точности в оценках, я решил проверить это утверждение. Дау не согласился, сославшись, что работу все сразу поняли, да и само открытие, по сути дела, носило коллективный характер. «Какую же свою работу вы считаете лучшей?» — спросил я. Ответ: «Теорию сверхтекучести гелия. Ее до сих пор многие не понимают». Эта работа (в мае 1971 г. исполнилось 30 лет с момента ее публикации) удостоена Нобелевской премии.

…Конференция по физике низких температур в Киеве (1961 г.). Л. Д. Ландау, который в это время увлечен теорией элементарных частиц, все же приехал; много, активно общается со всеми делегатами. Его, как всегда, «доят». Каждый использует удобный случай получить совет, рассказать о последнем результате. Дау не отгорожен ни от кого. Единственное условие для беседы: ты сам должен понимать, о чем говоришь, и уметь объяснить.

В конце конференции всех участников повезли в Канев. На обратном пути человек 10—12 собрались в салоне вокруг Дау, читали стихи. Хотя никакого соревнования не было, но, пожалуй, был победитель — Дау. Он знал на память и хорошо читал массу стихов. Друзья поддразнивали Дау, говоря, что у него инфантильный литературный вкус. Он любил Драйзера больше Хемингуэя. Ему нравились бытовые драмы в театре. Но… Когда Лев Давидович впервые услышал одно из наиболее глубоких, философских стихотворений Пастернака, его «Гамлета» («Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку…»), он не мог с ним расстаться. Тут же вытащил свою записную книжку и аккуратным бисерным почерком переписал «Гамлета».

Однажды (дело происходило во время какого-то «скучного» доклада на ученом совете Института физпроблем) я, прочитавший перед этим популярную статью о навигационном устройстве птиц, пытался поговорить на эту тему с Дау. Он довольно равнодушно отнесся к моим словам и сказал, что, прежде чем рассуждать о правильности или неправильности тех или других гипотез, надо познакомиться с проблемой по существу, не из вторых рук.

Льва Давидовича никогда не привлекали модные увлечения читательской аудитории: снежный человек, телепатия, летающие тарелки и т. п. Большинство подобных увлечений он считал интеллигентским суеверием и остро высмеивал. Как-то, готовясь к 50-летию Дау, поставили под диван магнитофон и записали его высказывания по подобным вопросам. К сожалению, запись оказалась весьма несовершенной и поэтому ее не демонстрировали на юбилее, но без улыбки нельзя слушать подчас едкие и весьма определенные суждения Льва Давидовича.

Я неоднократно рассказывал об ироническом отношении Дау к «таинственным» явлениям, и часто слушатели обижались за «таинственное» явление, высказывали удивление, иногда даже подозревали Льва Давидовича в ограниченности. Дело, конечно, не в ограниченности. Повышенный интерес к таинственным, загадочным проблемам, как правило, связан с тем, что обычные, ежедневные проблемы скучнеют, теряют свежесть что ли. В Ландау поражал неослабевающий с годами интерес к реальным (большим и даже малым) задачам, которые ставит и решает физика. Он разговаривал о науке с сотнями физиков. Они рассказывали ему самые различные работы, различные по трудности, по глубине, по значительности, работы, относящиеся к самым разным объектам — к твердым телам и к элементарным частицам, к звездам и к газам. Работа выслушивалась Дау, выслушивалась и занимала место в его фантастической памяти в том и только в том случае, если она удовлетворяла простому принципу: работа должна разъяснить что-то непонятное. Бесконечно разъясняющимся и бесконечно ставящим новые загадки — таким видел и ощущал мир Дау. Острый интерес к решению реальных задач не оставлял места для задач надуманных, хотя, быть может, и весьма увлекательных. И еще: Ландау всегда требовал профессионального отношения к науке, не любил дилетантов. Его раздражали болтовня и верхоглядство, которые, как правило, сопровождали попытки решения «таинственных» проблем.

Говоря о Ландау, часто упоминают о гениальной интуиции, о «даре божьем». «Дар божий», конечно, был, но была и ежедневная, нет, ежечасная титаническая работа, утомляющая, требующая отдачи всего себя. Я встречался с Дау вечерами, после рабочего дня, когда усталость, усугубленная невозможностью отключиться, была видна невооруженным глазом. Он задумывался, выпадал из разговора. Однако всегда брал себя в руки и включался в беседу. При этом очень помогали стандартные темы — о счастье, о любви, о том, каковы должны быть женские прически и женские платья.

Я не хочу, чтобы подумали, будто разговоры о счастье, любви были для Ландау способом отвлечься от работы. Это, по-моему, совершенно не так. Он по-настоящему глубоко, я бы сказал, выстраданно интересовался «вечными темами». Его высказывания были не стандартны. Многих отпугивала «теорфизическая» ясность, с которой Дау пытался (и часто не без успеха) решать сложные задачи человеческих взаимоотношений. Он был глубоко убежден, что в большинстве случаев сложность взаимоотношений надуманна (он всегда строго различал слова «сложно» и «трудно»), и пытался добраться до материалистической сущности конфликта, если таковой был. По своему темпераменту Дау был просветителем, и не только в науке, но и в жизни. Он считал, что людей надо учить жить. И учил…

Ландау прожил трудную, но, по сути дела, счастливую жизнь. Он был окружен преданными учениками, признание и слава достались ему при жизни. Ему казалось естественным — человек должен быть счастливым. Если ты несчастлив, то, поняв; это, тщательно проанализировав, что мешает тебе жить и, главное, получать от жизни удовольствие, ты обязан (именно обязан) добиваться своего счастья, бороться за него. Дау всегда уходил от прямого ответа на вопрос: «Что такое счастье?» Он разъяснял„ что каждый сам знает, что это такое. Счастье — слишком личная категория, не допускающая обобщенного, безличного определения.