Марат Гизатулин - Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Замечание директора было вполне справедливо. Суховицкая ответила на это флиртом с учеником Поповым, а затем с учащимися Комаровым и Скорняковым. С Поповым Суховицкая гуляла по улице, ходила в местный дом культуры, приглашала его на свою квартиру.

Здесь Майя Семёновна просто развеселилась:

— Где? В Высокиничах? Там был дом культуры? Первый раз про это слышу. Во всяком случае, мы там ни разу не были. Ну, про Попова я знаю, был такой восьмиклассник в жутко выгоревшей рыже-коричневой ломаной шляпе. Обычный деревенский мальчишка, как им в голову взбрело мне роман с ним приписать! А вот эти двое откуда взялись? Как их — Комаров и Скорняков? Я о них понятия не имею. Откуда это вообще могло взяться?

Дальше в докладной записке шли следующие слова:

Комсомольская организация была вынуждена обсудить поведение Суховицкой. За нетактичное поведение Суховицкая была предупреждена.

Фантазии эти никаких документальных или свидетельских подтверждений не имеют. И вообще, что это они всё предупреждали да предупреждали вместо того, чтобы реально наказать? Объявить выговор, например, с занесением в личное дело. А то ведь получается, что за все чудовищные преступления Окуджаву и Суховицкую лишь устно журили и никаких следов от этих «предупреждений» не осталось.

Но вернёмся к неприглядному облику Суховицкой в видении завоблоно Сочилина:

Однако она не учла указаний Райкома ВЛКСМ и продолжала вести себя неправильно.

Кончилось это тем, что один из ее поклонников устроил скандал в доме Суховицкой, пытаясь даже выбить стекла. Здесь же были учащиеся, все это стало достоянием для пересудов для всего села.

Тут Майя Семёновна снова прервала чтение докладной министру шестидесятилетней давности:

— Ой, я не могу! Ой, какая прелесть! «Пытаясь выбить стекло»? А что ж не выбил-то? Бронированное, видно, оказалось?

Пусть Майя Семёновна веселится себе, а мы пока закончим чтение истеричной докладной:

Авторитет Суховицкой резко упал, учащиеся и родители стали называть ее «Майкой», «крашеной дамой» и т. д.

Внушения, беседы на нее не действовали.

Будучи избалованной с детства, не желая добросовестно трудиться, Суховицкая находит себе достойного партнера в лице Окуджава.

Впрочем, пожалуй, довольно цитировать эту замечательную докладную записку. Там, конечно, ещё много интересного, но книга наша не о Суховицкой и не о Сочилине.

Чтобы закончить рассказ о Суховицкой, добавим, что в Детчино она, как и планировала, проработала недолго, года полтора. В 1953 году на летние каникулы она поехала в Москву, где её давно ждал жених. После свадьбы они уехали в Донецк, куда направили мужа. Там Майя устроилась работать в газету «Социалистический Донбасс» и проработала в ней двадцать лет.

— Мы с Булатом переписывались какое-то время, но у меня никаких писем не сохранилось. Я же не представляла себе тогда, что это может быть кому-то интересно!

Я ему написала: «Булат! Приезжай, если хочешь, в Донецк. Здесь я могу тебя устроить в любую газету или в издательство». Потому что у меня везде были там знакомые: и в издательствах, и в газетах. Там ещё была «Радянська Донеччина», которая выходила на украинском языке, была масса многотиражек. Это же Донбасс — заводы, фабрики, шахты. Каждая шахта, каждый завод имели многотиражку. И корреспондентом бы его взяли. Но он не хотел. Он, видимо, был нацелен на Москву.

Потом наша связь прервалась.

И вот как-то, это было в семидесятых или начале восьмидесятых годов, приезжает Булат в Донецк давать концерт. А я в это время как раз делала зубы! У меня не было верхних зубов. И я не могла ему такой показаться на глаза. Ну, я всегда была такая красотка — и вдруг… Такое несчастье! Я ему даже не могла позвонить, потому что я шепелявила.

Мне звонит Лёня Рубинштейн, он тогда работал в Донецке директором дома культуры, и говорит:

— Майя, Булат собирает всех у меня. Приезжайте, я за вами пришлю машину.

А я отвечаю:

— Нет, Лёня, я приехать не могу.

И Лёня на меня обиделся. Я же ему не сказала, почему не могу.

Я не пошла на концерт Булата, я не позвонила Булату в гостиницу, я не пошла к нему в гостиницу, я не поехала на вечеринку к Лёне.

Больше мы с Булатом никогда не пересекались. Я понимала, что я очень нехорошо поступаю. Он ведь знал тогда, что я в Донецке. Ну, такой был случай, что я просто не могла.

Упоминаемое Булатом снятие директора состоялось несколько позже, он доработал-таки до самого конца учебного года. А вот Клавдию Михайловну Свирину, заведующую роно, сняли раньше.

Майя Суховицкая:

— Снять Свирину с завроно — это равносильно взрыву атомной бомбы! Понимаете, если у неё учителя мыли полы, а её вдруг снимают. Она была бог и царь!

Более того, сняв с должности, Свирину назначили рядовым учителем в ту самую злополучную школу, к её бывшему подчинённому Кочергину. Правда, в таком раскладе они поработали совсем недолго. Уже 9 июля Кочергин подписывает свои последние указания — и становится просто учителем. Очередной приказ по школе — от 28 июля — выходит уже за подписью исполняющего обязанности директора Д. Щеглова, а уже следующий — от 26 августа — подписывает новый директор школы… Свирина.

Впрочем, мы немного забежали вперёд, и нам, конечно, мало дела до всех этих последующих рокировок.

Отвлечёмся немного. Итак, за неполных полтора года работы на незнакомой ему до этого калужской земле этот с противными усами вчерашний выпускник далёкого отсюда во всех отношениях Тбилисского университета умудрился снять с работы двух директоров школ и одну заведующую районным образованием. Неплохо для начала.

Но хорошо бы попытаться найти этому объяснение.

Несколько лет назад в повести «Времени не будет помириться» я попробовал разобраться с происхождением фамилии Окуджава. По-грузински эта фамилия звучит несколько иначе: Огудьжява. Странно, но именно так её произнёс далёкий от Грузии мой отец, когда у нас появился магнитофон и он познакомил меня с записями Булата, хранящимися, сколько себя помню, в нашем доме.

Есть две версии происхождения этой фамилии, и обе они вполне объясняют произошедшее в Шамордине и Высокиничах: они не исключают, а, скорее, дополняют друг друга.

По одной из них, несколько сотен лет назад жил в Гурии крестьянин по фамилии Мамаладзе. По-русски его фамилия звучала бы как «Петухов». Был ли он человеком задиристым или по какой другой причине носил такую фамилию, но однажды он её подтвердил сполна. Работал он у хозяина, и как-то произошёл между ними конфликт. Может, с оплатой труда неразбериха вышла или ещё чего, а только скандал разгорелся такой, что Мамаладзе-Петухов в пылу ссоры отрезал хозяину уши — сначала одно, а затем другое. Неизвестно, почему такой экстравагантный метод доказательства своей правоты избрал Мамаладзе — может, в Гурии тогда это было в порядке вещей, но только, убоявшись неминуемого наказания, он бежал. Убежал далеко, в Мингрелию. Там, в маленьком селе, и остался жить. Нужно было знакомиться с местными жителями, и он, гордый совершённым поступком, решил увековечить свой подвиг. Он придумал себе кличку из двух слов: « ори » — то есть «оба» и « удьжя» — то есть «ухо». С течением лет Ориудьжя трансформировалось в Огудьжа , и его многочисленные потомки получили фамилию Огудьжява