Марат Гизатулин - Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

И в этих словах, как ни странно, доля истины была. Дело в том, что Виктор в разное время, уже в сознательном возрасте, подолгу жил со своими тётями Сильвией и Маней, да и с мамой тоже. И расспрашивал их о прошлом своей семьи. Они, непосредственные участницы тех событий, многое успели ему рассказать. А к тому времени, когда Булат собрался писать о своей семье, их никого уже в живых не было, и только двоюродный брат отца Василий Киквадзе был основным его источником информации. Справедливости ради надо сказать, — очень хорошим источником, но, к сожалению, практически единственным. К тому же, Киквадзе многого не мог знать, потому что сам двадцать лет провёл в местах не столь отдалённых.

В общем, тогда Виктор читать «Упразднённый театр» отказался. Может, ему и хотелось, но не желал он, чтобы видели, что он интересуется Булатовой работой. А сейчас — согласился прочитать эту книгу.

И вот 11 декабря 1999 года мы встретились.

— Я прочёл, я давно уже прочёл. Вас интересуют фактические неточности, — я их нашёл, но не думаю, что это то, что вас интересует. Одна — историческая: он говорит, что Красная армия пришла в Тбилиси через Крестовый перевал, то есть из Осетии, с Северного Кавказа. На самом деле ничего подобного: Красная армия шла из Астрахани, были советизированы Баку, Азербайджан, Армения, и дальше, на западе, она вступила в Грузию и дошла до Чёрного моря.

Ну, и в одном месте он говорит о матери, что она училась в Институте народного хозяйства. На самом деле мать училась в МГУ, а потом, после рождения сына, перешла в Плехановский.

Там фигурирует её приятельница Иза, — она была профессорской дочкой. Она и её муж Поршнев (там есть фотография, они совсем еще молодые) учились на историческом факультете, а мама на экономическом. Я думаю, что там они и познакомились.

…Мы много в тот день говорили об этом романе и его героях, уходя всё дальше в сторону: то в историю Армении, то в человеческую психологию. Виктор Шалвович сказал, что многое в романе, касающееся известных ему лиц, не вполне соответствует действительности: автор даёт им свои мысли, своё отношение к окружающей действительности, причём из сегодняшнего дня.

— Сам он тоже очень нескоро отошел от таких ортодоксальных позиций, очень нескоро, я бы сказал, попозже, чем я, — завершил мысль Виктор Шалвович. И тут я вспомнил, как мне рассказывал Панченко, что первая большая ссора Булата с Виктором была чуть ли не во времена после ХХ съезда, когда Булат вступил в партию, а Виктор осудил его за это.

В молодости Виктор увлекался фотографией и фотомонтажом. Здесь он — сам с собой

Но сейчас у него никаких претензий к брату не было, и в конце концов он сказал по поводу романа:

— Мне кажется, это естественно для писателя в таких биографических вещах: реальным персонажам он приписывает свои ощущения, свои собственные переживания, слова, мысли. Наверное, это естественно, во всяком случае, допустимо. Тем более что это же не какие-то известные исторические персонажи, это люди, не известные помимо него никому, и он просто, рассказывая о них, передаёт какие-то свои ощущения.

Я уже говорил, что у Виктора Шалвовича было очень много старых фотографий, оставшихся и от мамы, и от тёти Мани. Многое я успел скопировать, но не всё. Какие-то фото были порваны, явно специально, пополам. Одну фотографию 1940 года, где Булат выступает в роли Челкаша, тоже порванную, он даже подарил моей жене. Произошло это так. Рассматривая альбом, мы что-то такое лепетали восторженное, мол, все эти фотографии представляют большую ценность. Он на это заметил:

— Для меня, конечно, представляют. Я не думаю, что для кого-то ещё… — И потом вдруг заявил, что надеется успеть перед смертью все фотографии сжечь.

Мы начали причитать — да как же это можно, но он был неумолим. И тогда моя жена попросила его подарить ей одну карточку, раз уж он всё равно их выбросит, ту самую, где Булат был в роли Челкаша.

Булат Окуджава в роли Челкаша, 1940 год

Потом я взял у него кое-какие старые документы, чтобы отсканировать дома. Там была справка о смерти отца, ещё какие-то важные бумаги. И давая их мне, он замешкался, видно было, что он боится не увидеть их больше. Но ничего не сказал. И надо же такому случиться — собираясь в следующий раз к нему, я их забыл дома. Приехал, говорю, так и так, забыл, но завтра же снова приеду и привезу. Но он не только не расстроился, а вдруг сказал:

— Не надо, оставьте их себе.

Как-то раз зашёл разговор о первой жене Булата Галине, и я рассказал Виктору Шалвовичу, что встречался в 1998 году с Николаем Васильевичем Рожковым, одним из авторов сценария знаменитого фильма «Сказание о Земле сибирской», и тот поведал мне, что Галина, не выдержав предательства со стороны Булата, повесилась. Я тогда пытался ему возражать, но он так уверенно это утверждал, говорил, что жил в том же доме на Аэропортовской и даже был там кем-то вроде управдома, и что попал в квартиру прямо по горячим следам, чуть ли не из петли Галину вытаскивал. Его уверенность заронила сомнения во мне, ведь тогда в официальном заключении о смерти вполне могли приписать самоубийце «сердечный приступ» — в Советском Союзе человек в принципе не имел права покончить с собой.

Выслушав меня, Виктор Шалвович заявил:

— Это чушь. Когда она умерла, я сразу приехал. Она умерла от сердечного приступа.

Его слова получили подтверждение потом, в моём разговоре с Бенедиктом Сарновым, жившим по соседству с Галиной. Бенедикт Михайлович рассказал, что в тот день к ним прибежал испуганный сын Булата Игорь, и они с женой сразу же пошли туда. И были первыми, кто вошёл в квартиру после Галиного сердечного приступа. Именно они долго и безуспешно пытались вызвать «скорую», потому что день был праздничный.

Наверное, Рожков что-то перепутал, ведь ему было уже девяносто два года (он умер буквально через считанные дни после нашей встречи).

Булат с Галей и их сын Игорь на балконе маминой квартиры на Краснопресненской набережной, 1955 год. Фото В. Окуджава

Виктор действительно много знал об истории своей семьи, и слова его, сказанные когда-то при отказе читать «Упразднённый театр», не были пустым бахвальством. Но, к сожалению, у меня вообще мало что сохранилось из того, что он мне рассказывал. Во-первых, не всегда и не всё я записывал на диктофон. Но даже из того, что было записано, мало что осталось: говорил Виктор Шалвович чаще всего очень тихо, отчего записи потом нельзя было разобрать, только какие-то обрывки оставались.