Марат Гизатулин - Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

Вот он говорит о своём деде, Степане Васильевиче Окуджава:

— Вы знаете, он очень сильно пил и не работал, а подрабатывал различными способами. Во-первых, он грамотный был и писал всякие бумажки для тех, кто сам не мог написать — в суды, прошения всякие; во-вторых, он был холодным сапожником… Но в основном доход приносила его жена, она работала прачкой.

Степан Васильевич Окуджава

Рассказывал о старшем брате Степана Васильевича, Николае. Тот, в отличие от Степана, осевшего в Кутаиси, смолоду, задолго до революции, перебрался в Тифлис. У него тоже было много детей.

— Он демобилизовался, отвели ему участок, он построил себе домик, и этот домик всё время поднимался, расширялся, там жили и его дети, и внуки, — в общем, какая-то уникальная среда образовалась, от всего изолированная. Тогда это ещё пригород был. Все они учились в одной школе, начиная с деда и кончая внуками. Я был там в семьдесят восьмом, у двоюродной сестры моего отца, последней из оставшихся в живых детей Николая. Она очень старая была. Я её расспрашивал… Вот она — единственная, кто был в этом самом Тамакони [66] Тамакони — село в Западной Грузии, откуда вышли братья Степан и Николай Окуджава. — М. Г. у моего прадеда.

Дом, который построил Николай, и по сей день стоит на улице Вахушти в Тбилиси. Булат там тоже бывал, ещё в 1944 году. Внучка Николая Наталья Александровна Окуджава говорит, что именно о том самом доме Булат написал в стихотворении «Свет в окне на улице Вахушти». Книгу «По дороге к Тинатин» с этим стихотворением он подарил Наталье.

Но возможно, что это не совсем так. Недавно стали известны дневниковые записи одного молодого тогда ростовского журналиста, записавшего в 1966 году, в частности, и такой пересказ разговора с поэтом:

Предложили ему дать в сборник половину своих стихов о Грузии, половину — переводов грузинских поэтов. «А у меня стихов о Грузии нет. Я тогда подставил к некоторым стихам грузинские названия: „Георгий Саакадзе“, „Осень в Кахетии“ <���…>» [67] Смирнов В. Из дневника 1966 года // Голос надежды. Вып. 6. С. 313.

Так что не исключено, что и в том стихотворении первоначально имелось в виду какое-то совсем другое окно.

Шло время. Мы уже довольно свободно говорили о знаменитом брате. И отношение к нему у Виктора Шалвовича менялось, как мне кажется. Только причина размолвки между ними так и оставалась тайной. Однажды я набрался смелости и впрямую спросил его об этом. Рассказал о стихотворении, строки из которого стали здесь эпиграфом. Оказывается, стихотворение он не знал. Я не решился вслух произнести эти строки о нём и дал их прочитать ему.

Он прочёл и воззрился на меня:

— Ну? И что?

Я замялся:

— Прошу прощения, Виктор Шалвович, за бестактный вопрос: у вас какие-то… какая-то напряжённость была, по-видимому?

— Нет, ну какая напряжённость? Просто мы давно, с 73-го года, практически не общаемся. Нет никаких взаимоотношений, и напряжённости быть не может.

Наверное, в последний раз братья вместе

На этом разговор был окончен. Так и не удалось выяснить, что же произошло.

Виктор Шалвович так же добросовестно, как с романом «Упразднённый театр», старался помочь и в других вопросах. В одну из наших встреч он виновато сказал:

— Я честно пытался вспомнить, когда впервые он начал петь свои песни. Ну, и не удалось мне это восстановить. Сколько помню, он всё время пел, но какие это были песни, не знаю…

И, видимо, чтобы компенсировать свой пробел, стал рассказывать:

— Зато я был на его самом первом выступлении в Москве. Этого, наверное, никто не помнит. Это было в Доме кино. Он выступал не первым, и что там было до него, я не знаю, — я специально приехал к его выступлению. И вот он вышел и запел «Голубой шарик»:

Не знаю, почему, — то ли момент неудачный был, но на публику это произвело очень тягостное впечатление. Он закончил песню, раздались редкие хлопки, шум, выкрики из зала. И вдруг кто-то закричал: «Последний троллейбус»! «Последний троллейбус»! И тут из публики насмешливо зазвучали голоса: «Скажите, у него даже есть какие-то такие песни, которые уже знают!», «Смотрите, есть люди, которые знают, какие у него ещё песни есть!»… Причём кричали это возмущённо, не удивлённо даже, а именно возмущённо. Он начал петь «Последний троллейбус», тут же, перебивая его, стали хлопать, и он ушёл со сцены. Потом вышел Василий Ардаматский — он вёл вечер — и сказал: «Ну что вы волнуетесь? Зачем шум? Как он сюда попал? Кто его рекомендовал?» Кто-то крикнул: «Он говорит, что его рекомендовал ленинградский Дом кино». В зале раздались смешки, и Ардаматский произнёс: «Ну, понятно. Тогда понятно!.. Ну что вы волнуетесь? Вы слышали всего-навсего плохие песни — что тут волноваться?»

Я, помня рассказ Юрия Нагибина об этом событии [68] См. в записи от 3 октября 1969 г.: «Мне вспомнилось, как десять лет назад он плакал в коридоре Дома кино после провала своего первого публичного выступления. Тогда я пригрел его, устроил ему прекрасный дружеский вечер с шампанским и коньяком» (Цит. по: В зеркале дневниковых записей и писем современников // Голос надежды. Вып. 3. С. 408). , сказал, что вот, мол, есть сведения, что, уйдя тогда за кулисы, Булат не сдержался там и заплакал.

— Нет, он скоро вышел оттуда и поехал к кому-то в гости, — быстро сказал Виктор Шалвович. Это нисколько не противоречило воспоминаниям Нагибина, но меня поразило другое. По тому, как прозвучал ответ, я вдруг понял, что вопрос Виктору неприятен, что он сейчас жалеет брата и сочувствует ему. Это было что-то новое для меня!

Чтобы сменить тему, я спросил Виктора — а как мама относилась к песням Булата?

— Ну, как? В общем, конечно, ей это всё очень нравилось…

Как-то, ещё в начале нашего знакомства, Виктор Шалвович дал мне телефон одной своей хорошей знакомой, сказав, что мне стоит с ней пообщаться, потому что у нас сходные интересы. Уточнять он не стал, но я понял, какие интересы имеются в виду.

Я собирался ей позвонить завтра же, потом послезавтра, потом закрутился как-то… Он поинтересовался разок, не звонил ли я ей, и больше не спрашивал. И я благополучно забыл об этом. Вспомнил много позже, когда его уже не стало. С трудом разыскал у себя телефон, позвонил, мы встретились, и — теперь остаётся только сожалеть, что это очень интересное для меня знакомство не произошло раньше.

Настало, наконец, время назвать имя этой старой знакомой Виктора Шалвовича, которая несколько раз уже появлялась инкогнито на страницах нашей повести, — Майя Генриховна Шварц.