Вадим Верник - Книга победителей [litres]

– Скажи, Денис, а какое самое экзотическое или самое сложное для тебя было выступление?

– Сложным концертом может стать любой. Например, на моем концерте как-то погас свет, и я доиграл его без света.

– Ну, для тебя это наверняка не было проблемой.

– Для меня – нет. Но я выступал с оркестром, который играл по нотам. И постепенно музыканты замолкали, замолкали, остался только концертмейстер, который по слуху доиграл. Потом я начал играть что-то на бис, какую-то джазовую импровизацию, публика начала кричать «Браво!», потом включился свет, были овации. Мы начали всё сначала, дошли до того места, когда погас свет, и он опять начал мигать. Я думаю: да что ж такое-то? А однажды рояль упал, на концерте в Париже. Я Седьмую симфонию Прокофьева играл, вошел в такой раж, потому что там пять форте, экстаз в конце! Дальняя ножка рояля просто упала, и я со стула упал; у меня даже видео есть. У публики был шок. Потом критики, правда, написали: это у него специально заготовленный номер, мы прекрасно понимаем. Или вот был случай, когда я заменил одну очень известную пианистку много лет назад, во Франции, в Лионе. Нужно было сыграть с одним знаменитым английским дирижером концерт Моцарта. Мне звонят: «Срочно вылетай, надо заменить пианистку, она заболела». Я говорю: «Конечно». «Ты играл Двадцать первый концерт Моцарта?» Я говорю: «Играл». «Ты же играл его с этим дирижером?» Я говорю: «Конечно, играл». «Ну, значит, вам не нужно репетировать». Я говорю: «Конечно, не нужно». Моцарт это же не Рахманинов, где нужно говорить об интерпретации. Четко играть ноты, быть вместе с оркестром, и всё замечательно. Прилетел, мы с дирижером поздоровались, он говорит: «Следи за мной», я ему говорю: «Следи за мной». Никаких недоразумений не должно было быть. Каждый концерт Моцарта начинается с оркестрового вступления. Полный зал, уже объявили, что вместо пианистки играю я. Выхожу, дирижер взмахивает палочкой и звучит не Двадцать первый, а Двадцать третий концерт Моцарта! Слава богу, что Двадцать третий концерт я тоже раньше играл. Иначе была бы катастрофа. Когда музыканты играли вступление, я весь концерт повторил в голове. Кстати говоря, это было не самое плохое выступление. Но когда дирижер взмахнул палочкой и я услышал, что звучит Двадцать третий концерт, я думал, что всё, кранты. (Улыбается.)

– Реактивность – тоже талант. Денис, в такой насыщенной жизни есть какие-то минусы?

– Есть. Не люблю бриться, а мне приходится бриться каждый день. Не могу прийти на стадион, посмотреть матч, когда я этого хочу, основные матчи часто пропускаю, потому что я где-то в отъезде. Мало времени для разучивания новых произведений. Мало времени, чтобы общаться с близкими. Например, когда родилась дочка, я был на гастролях в Вашингтоне и, как ты понимаешь, отменить концерт я не мог. Хочется побольше читать. Много чего хочется больше. Но тем не менее я не хочу, чтобы это сумасшествие заканчивалось.

– И это главное!.. Тебе очень идут смокинги, парадные костюмы. Если бы можно было их носить в повседневной жизни, ты наверняка так бы и поступал.

– Нет. Я не люблю каждый день носить смокинги, в повседневной жизни мне хочется расслабиться и быть в нормальной, удобной одежде. Носить то, в чем удобно ходить, лежать. Но когда ты выходишь на сцену играть Шопена, Рахманинова, Листа, Шумана, Прокофьева, ты должен выходить во фраке, в белой рубашке, манишке, лаковых ботинках. Потому что по-другому сразу играется. Я не терплю этих гофрированных рубашек, которые очень модными стали. Многие солисты играют в них, а я не могу, у меня сразу теряется какое-то нужное состояние, настрой, я не могу играть в рубашке. Я всегда, даже в жаре страшной – в бабочке и манишке. И желательно надушенный – тогда благородство возникает.

– Представляю тебя за рулем и на высоких скоростях.

– У меня есть права, но в Москве я машину не вожу. Это не дает возможности расслабиться, подумать о музыке, поговорить по телефону. Я вожу машину за границей, там – пожалуйста. У меня нет страсти ни к машинам, ни к часам, мне абсолютно по барабану, в какой машине я еду, какие у меня часы. Часы я никогда и не носил, они зажимают кисть. Хотя многие пианисты ходят в часах, но мне это всегда мешало. И мне по барабану, что там за фирма. Ты знаешь историю про часы, которая была у меня с Ельциным?

– Не знаю.

– Ну, это знаменитая история. После конкурса Чайковского меня вызывают в Кремль: «Сейчас вам будет дарить подарки президент, Борис Николаевич». Я, естественно, в шоке. В растерянном состоянии иду в Георгиевский зал. Вдруг входит Ельцин. А это был пик его потрясающих вот этих «у-у-у» и бесконечных пауз, когда он смотрит тебе в глаза и ты не понимаешь, что тебе отвечать. Он мне говорит: «Сейчас будут подарки». Говорит: «Конкурс Чайковского выиграл?» Я говорю: «Да, выиграл». Он говорит: «Молодец». Как мне на это реагировать, что мне говорить, не понимаю. Он снимает с руки часы, на них написано: «Президент России», говорит: «Держи». Я говорю: «Спасибо большое». А потом достает из внутреннего кармана конверт, смотрит на меня и говорит: «Доллары американские». Дает мне эти доллары, потом пожал руку и сказал, что «вас в России единицы, так что смотри у меня». Я думаю: ну всё, невыездной. (Улыбается.) Так вот, когда ограбили мою квартиру через несколько лет после этого, украли и золотую медаль конкурса Чайковского и эти часы, которые подарил Ельцин. Сделали мне дубликат медали. А потом меня пригласили на вечер в честь 75-летия Бориса Николаевича, я играл там. Ельцин подозвал меня и дает точно такие же часы. Говорит: «Я всё знаю, это тебе такие же». На самом деле с Ельциным у меня многое связано, мой переезд в Москву был одновременно с его приходом к власти. Он был романтическим человеком и большим политиком. Он руководил страной в самые тяжелые, наверное, годы за всю ее историю, после НЭПа, так скажем. Я от тех лет, когда только начал жить в Москве, получал огромный драйв, я понимал, что что-то меняется. Понимал, что есть какое-то движение, понимал, что мне не нужно уезжать отсюда, хотя восемьдесят процентов моих сверстников уехали из России.

– Они уехали, а потом стали возвращаться обратно… Многие твои коллеги со временем начинают дирижировать. У тебя есть этот соблазн?

– Как тебе сказать?.. Я никогда не буду переходить в дирижерскую профессию из-за того, что у меня перестанет получаться что-то технически как у пианиста, потому что это тоже своеобразный обман публики, – нельзя продлить свою жизнь на сцене. Это большое заблуждение, что можно взять дирижерскую палочку и за тебя будет играть оркестр. Нет, это всё немножко не так… Конечно, чувство сцены, чувство власти над публикой – это самый страшный наркотик в жизни. Если ты управляешь ею, если ты понимаешь, что эта гробовая тишина четырехтысячного Карнеги-холла, когда ты играешь нюанс и делаешь паузу, подвластна тебе, ты ей можешь руководить, это так затягивает. И когда меня спрашивают, где ты хочешь находиться через пятнадцать, двадцать лет, я всегда отвечаю: я хочу находиться на сцене, я хочу играть.