Валерий Свешников - Свобода, овеянная ветром

Пришлось всем идти в сарай, и разбираться на месте, что же у нас стряслось. Сквозь всхлипы, слезы и жалобы, наконец, старшие поняли, что речь идет о «летней посуде», которую Нина решила увезти с собой в Ленинград.

В углу сарая мы показали причину нашего раздора. Ею оказалось наше главное богатство – «летняя посуда» – несколько блюдец с оббитыми краями, крышка от заварного чайника, черенок от ножа с остатком лезвия длиной с палец, а происхождение остальных черепков даже не представлялось возможным установить.

Нам предложили до завтрашнего дня самим разделить эту «летнюю посуду» на две равные части, а потом бросить жребий, кому что достанется.

Весь остаток дня мы делили неделимое наше «богатство». Горе от потери чего-либо из посуды нам казалось просто безмерным. Беспокоили нас и слова «бросить жребий». Не могли мы ничего бросать.

Но все-таки с трудом мы составили наиболее справедливый вариант дележа. Предстоял час жребия. Я счастливый пришел домой и увидел отца, он появился дома, потому что должен был отвезти Ниночку в Ленинград.

Когда отец увидел наше неделимое «богатство», то предложил мне поступить по-мужски, и подарить свою часть уезжающей сестре. Уговаривал отец меня не очень долго. Наконец, я решил так и поступить.

Ниночка была счастлива и сразу повеселела.

На следующий день они уезжали в Ленинград. Мы провожали отъезжающих на вокзале, и долго махали руками вслед уходящему поезду.

После отъезда сестренки не стало наших общих игр. Оказалось, что вся летняя посуда – весь «сервиз», который мы долго не могли разделить, так и остался лежать в закутке сарая. Но от этого открытия никакой радости я не ощутил.

Может быть, начал понимать, что с потерей друга исчезает что-то большее, чем нам кажется, на первый взгляд. Похоже, что при расставании с другом мы теряем что-то в своей душе.

Во время войны в городе размещалось много госпиталей. Чуть ли не половина школ и каких-то других зданий стали лечебницами для раненых. Против нашего дома в помещении бывшей школы тоже располагался небольшой госпиталь. Всего скорее, в нем долечивались раненые из других лечебных заведений.

При хорошей погоде они выходили на улицу и прогуливались по окрестным улицам. Почти каждый раз, когда мимо нас, детей, проходил солдат, мы слышали какой-то таинственный звон. Каждый шаг военного сопровождался странным позвякиванием.

Поначалу нам казалось, что это звенят медали на груди. Но потом поняли, что это не так – у бойцов без медалей звон тоже слышался.

Я начал опытным путем искать причину звона. Для этого клал под пятку в каждый ботинок по пятаку – вдруг это звенят монеты. Походил денек-другой – толку никакого, в смысле, звона не было, только носки порвал.

Хорошо, что мама ничего не заподозрила, и результаты неудачного поиска остались в тайне. Пытался класть по два пятака, но результат также был неудачным – никакого звона не получалось – хоть ты тресни.

Тут как раз вовремя приехал отец. При первой же встрече я спросил его как военного человека, что же за звон мы слышим у солдат. Тогда как у отца этот звон слышен едва-едва, а то и совсем не слышен.

Тогда отец подал мне свои сапоги и сказал: «Разберись сам, у меня, действительно, позванивает один сапог, а я этого звона не люблю. Найдешь причину, куплю мороженое».

Я так и сяк крутил сапоги в руках, и искал причину звона. Сапоги были большими и довольно тяжелыми, почему-то они назывались яловыми. Никаких звонков на них не было видно.

Тогда отец посоветовал постучать подошвами сапог по полу и послушать. Я так и сделал и услыхал, что один сапог при ударе как-то позванивает. Присмотрелся, и тут открылась причина – одна подковка на сапоге чуть-чуть ослабла, и гвозди не держали ее плотно, поэтому с каждым шагом она позвякивала.

Я был рад этому открытию, но и разочарован тем, что звенела всего лишь небольшая железка, а не специальное устройство. Но свое мороженое я заработал.

А заодно и услышал рассказ о разведчиках, которые перед рейдом в тыл врага следят, чтобы ни одна подковка не звякала при ходьбе. У фашистов подковок не было, а ботинки у них подбивались особыми гвоздями с выпуклыми шляпками.

Отец рассказал, что наши разведчики перед выходом в рейд в тыл врага даже прыгали на месте и прислушивались, чтобы проверить, не звякает ли что-либо на обмундировании или оружии.

Так что, сказал отец, этот звон подковок говорит о том, что врага даже близко нет, и этому надо радоваться.

Нам казалось, что эта страшная война будет продолжаться еще долго. Почти все наши воспоминания детства так или иначе связаны с этой бедой. А нам хотелось чего-то радостного.

Шел май 1945 года. Ожидание конца войны все-таки уже бродило в головах людей. Но пока оно оставалось скорее мечтой, чем ощущением.

И вот однажды ясным солнечным утром на противоположной стороне улицы раздался какой-то необычный громкий и красивый звук. Мы с ребятами в тот раз играли во дворе и при первых звуках выбежали за ворота на улицу. Сейчас кажется, что, даже не добежав до места, мы поняли – кончилась война!

На крыльце госпиталя стоял человек в больничном халате и играл на трубе. Торжественные звуки трубы привлекли множество прохожих – люди, как бы тянулись к невысокому крыльцу.

Кто-то крикнул: «Война кончилась!» Эти слова повторяли окружающие, как заклинание, многие обнимали друг друга.

На трубе играл один из раненых, видимо, лежавший на излечении. Он стоял, опираясь коленом на табурет, а рядом лежали костыли, было понятно, что свое увечье он получил на фронте, и сейчас радуется тому, что, наконец, закончилась эта ужасная война.

Солнце, сияющая медь трубы и ее мелодия создавали радостное настроение, а мы как будто купались в этих звуках. Кто-то вышел из госпиталя и еще раз объявил, что по радио сообщили о полной капитуляции Германии. Слово Победа пока звучало редко, но все понимали, что капитуляция противника – это и есть Победа.

Радость все прибывала, стали кричать: «Ура!» Обнимали солдат, выходивших из госпиталя, кого-то даже подбрасывали в воздух. Поднялся разноголосый шум от поздравлений, слышался смех и рыдания: у кого-то от счастья, а у кого-то от горя.

Потом на смену трубачу появился аккордеонист, уверенно и красиво игравший танцевальные мелодии, и тут же отдельные пары начали танцевать.

Потом залихватски зазвучала гармошка, хотя мелодия ее была проста, но гармонист оказался бывалым, и знал, чем тронуть сердца.

Кто-то рядом сказал: «Думал, что будет обычное „отвори да затвори“, а он, вишь, как наяривает, невольно плясать пойдешь». И тут же образовалось несколько кружков, в которых начали плясать с частушками. Я такое видел и слышал впервые.