Валерий Свешников - Свобода, овеянная ветром

Но все-таки иногда хочется, махнув на все хлопоты и заботы рукой, уехать в те места, где зимой лежит чистый, пушистый и скрипучий снег.

В семь или восемь лет я впервые ехал в поезде. Мою младшую сестру Иру оставили с бабушкой Сашей. Поэтому родителям и мне можно будет побродить по Ленинграду и посмотреть его. Пешие прогулки-экскурсии родители любили и предвкушали эту возможность, как большое удовольствие.

Опасения взрослых, что малышка Ира стала бы помехой для передвижения по городу были, конечно, оправданы. Видимо, и моя неторопливая ходьба в самом младшем возрасте оказывалась не столь быстрой, как хотелось бы родичам.

Я вообще впервые ехал на поезде, поэтому впечатления от поездки для меня оказались совершенно новыми и необычными. Даже само предвкушение путешествия настолько стало всепоглощающим, что еще с утра в день отъезда я потерял аппетит.

Зато, как только сели в поезд, мне отчаянно захотелось есть. Да не просто есть, а утолить почти зверский голод. О чем я и объявил в первые же минуты после отправления от вокзала.

В те времена поезда ходили неторопливо, тянули их солидно пыхтящие паровозы. Они имели привычку часто останавливаться, потому что каждые полтора-два часа паровозники набирали воду в тендер – эта стоянка длилась минут двадцать. А примерно через три часа наступала более длительная стоянка, как пояснил отец, для чистки топки паровоза.

Я увидел эту настоящую мужскую работу. Она особенно впечатляла тем, что на улице уже по-летнему жарко, но оставалось непонятным, зачем в некоторых профессиях люди вынуждены создавать свое маленькое пекло.

Мы увидели, как из-под паровоза сыпался дымящийся шлак. От него веяло таким жаром, что шлак тут же заливали водой. Он свирепо шипел и плевался паром и едкой пылью. Помощник машиниста гремел какими-то тяжелыми железяками, заглядывал в раскрытую топку и забрасывал в нее уголь.

Наконец, это действо закончилось. Потный помощник машиниста спустился из кабины паровоза на перрон, тяжело дыша и утирая обильный пот. Было видно, что он едва переводит дух после тяжелой работы. Помощник поднял большой чайник, жадно попил из него воду и, наклонившись, вылил немного ее себе на шею и голову.

Отец объяснил, что чистка топки – это трудная работа и особенно в жару. Да я и сам это видел. Тогда я был уверен, что буду летчиком, и такой штуки, как чистка топки, на самолетах не будет встречаться.

Как я оказался наивен! Потому что летчиком я по разным причинам не стал, а вот чистить топку в жару мне пришлось и не раз. И почти всегда я вспоминал свои детские впечатления от этой поездки.

Мне в то первое путешествие многое казалось необычным. Прогуливаясь на остановках вдоль поезда, я заметил, что его вагоны чем-то отличаются друг от друга. Еще сильнее отличались их пассажиры.

Так, в вагонах, блестящих от краски, ехали довольно толстые люди с красными лицами, которые на остановках выходили на перрон в нижнем белье! Я очень удивился этому.

Отец объяснил, что это пассажиры мягких вагонов, и надето на них не нижнее белье, а пижамы. В них, конечно, ехать можно, но выходить в пижамах на улицу не следует.

Из объяснений я понял, что вагоны делились на мягкие, жесткие, или плацкартные, и общие. Мы ехали в плацкартном вагоне, а название это не легко выговоришь, тем более, понять.

То, что у нас жесткий вагон, это можно легко догадаться – полки в нем были деревянными, плоскими и действительно жесткими. Держались верхние полки особыми упорами и железными тягами с петлями на концах. На всех неровностях пути и на поворотах эти железяки нещадно гремели.

В жестких и общих вагонах тогда не водилось чая, привычного теперь, хотя это кажется невероятным. Зато на каждой большой станции имелась избушка или домик, на котором имелась крупная надпись «Кипяток». Туда на остановках устремлялся народ, чтобы утолить жажду, набрать кипятка с собой, а затем перекусить, запивая чаем, ведь невозможно же есть всухомятку свои дорожные припасы.

Кстати, в те годы ходила байка про иностранца, который удивлялся тому, что в СССР все станции называются одинаково – «Кипьяток».

Любое путешествие – это всегда немного открытие чего-то нового, прежде невиданного. Но то, что мы увидели стало, скорее, потрясением, чем удивлением.

Мы ехали все медленней и медленней, особенно после Тихвина. Потому что железная дорога проходила через бывшую линию фронта. За окном вагона развертывались впечатляющие картины последствий войны.

Меня стало невозможно оторвать от окна. Надо отметить, что из старых вагонов было очень удобно рассматривать что-нибудь необычное в окружающей местности, которую мы проезжали. Оконная рама вагонов опускалась так, что из окна при желании можно даже вылезть. Поэтому я иногда высовывался почти по пояс.

Естественно, все время торчал у окон, потому что такого количества военной техники, правда, разбитой, еще никогда не видывал. Это были немецкие и наши пушки и танки. А окопы, колючая проволока и воронки по национальной принадлежности определить уже невозможно. Но все равно следов войны оказалось так много, что тянулись они по обеим сторонам дороги почти до самого Ленинграда.

Кстати, руины разбитых зданий около станции Саперная стояли почти до 1970 года.

Пожалуй, больше всего удивили, а поэтому запомнились надписи «Осторожно, мины!», висевшие на колючей проволоке, а кое-где на дощечках, приколоченных к палочкам. Многие из этих надписей находились совсем рядом с железной дорогой.

Наш поезд шел все медленнее и медленнее, как будто-то нарочно. И вот, наконец, мы прибыли на Московский вокзал. Нас встретила Клавдия Николаевна С. Я впервые увидел эту таинственную родственницу, с которой отец предлагал мне иногда поговорить по телефону.

Отец и Клавдия Николаевна при этом в разговоре делились новостями, а что мог сказать я – пятилетний мальчишка? Каждый раз, держа трубку у своего уха, я страшно мучился с вопросами-ответами, ибо совсем не представлял, о чем можно говорить со взрослым, да к тому же незнакомым человеком.

Так как тетя Клава жила недалеко от вокзала, на Гагаринской улице, и поэтому до ее дома мы шли пешком. Меня ошеломил вид разбитого города. Кое-что из «истории» домов поясняла Клавдия Николаевна, но многое удавалось понять и самому.

Особенно печально выглядели руины с частично сохранившимися стенами, на которых виднелись коврики, часы, фотографии, а иногда и картины. Нелепость и слепая случайность гибели дома и людей потрясала воображение.

Тетушка рассказывала, что у нее от голода, как и у многих, не было сил спускаться в бомбоубежище. Тем более, жила она на шестом этаже, поэтому во время тревог часто оставалась в квартире. Иногда бомбы падали где-то рядом в соседние дома (тетушка показала остатки их). Дом дрожал, и несколько раз от близких разрывов, даже шкаф так качался, что чуть не падал на нее.