Камрян Кинге - Лилия. Мы – дети пригородных вокзалов

Непосредственно завязать знакомство, играючи приобнять и уже вечером продолжить с особенным пристрастием смелости не хватало. Втайне признавал свою робость, скорее трусость, понимал: бояться нечего, разве что осуждения или насмешек, в общем же отказа. Многие виновницы моих мучений желали, были готовы, и конкуренты уводили. А мне приходилось освобождаться в одиночку, восстанавливая картиной ту самую, что мгновением ранее прошлёпала на общую кухню в цветочном одеянии. В том случае если была возможность. На металлической кровати, взглядом в потолок, представляя просеменившую по длинному коридору и заканчивая другой по мере приближения конца.

Позднее я влюблялся в любую миловидную особу без памяти, но не настолько, чтобы она затмила единственную мою любовь, боль и отчаяние – Лилию. Влюблённость длилась всего несколько часов, до тех пор, пока думы не фокусировались на очередной искусительнице: благо девчонок было хоть отбавляй и сотни раз до этого обозреваемый облик представал воображаемый в новом образе, в новой позе так, что каждая из них, вроде бы знакомая, но перевоплощалась и казалась таинственно-желанной. Иногда я любил их поочерёдно, бывало всех разом.

Есть во мне сокрытая от посторонних склонность к подчинению и это шло вразрез с образами «горячих» мужчин, описанных в книгах интригующей направленности. Приходилось жить с этим – в противоречии с самим собой и в необъяснимом опасении обратной реакции, со стороны той, что при грубой настойчивости прогнулась бы с неизбежностью и даже с радостью.

Где-то упоминалось: мужчины, выросшие без отца и с матерью властного характера, становятся мазохистами или геями. Поскольку мать не была личностью авторитарной – вторым не стал. В то же время тяга к покорности давала о себе знать и мешала: привлекающий меня типаж женщины предпочитает наглых; мечтает, что хам, насильно, сквозь благовидное сопротивление склоняет к соитию, как в бульварных романах буквально «проникая в трепещущее лоно нефритовым стеблем…». При этом она стонет и отдаётся – до этого неприступная, но сломленная железным характером настоящего мужчины и обязательно с «черными как смоль волосами», возможно, как «вороново крыло» или ещё черт знает каким описательным словоблудием.

Подобного рода шевелюрой создатели меня не одарили, хамством подавно. Впрочем, получалось напускать на себя (преподносимого для окружающих) нагловатый вид, особенно под впечатлительным воздействием горячительного. (После возлияния, как известно, все упрощается, и я представал в собственных глазах тем самым самцом, чей образ в девичьих мечтах представляла та или иная собеседница).

Но и этого описания будет недостаточно. Склонность мою к уничижению попробую донести примером из опыта связи с ночными бабочками.

Собой я был смазлив. Без труда нашёл бы более порядочную пассию, но ущербность неустанно преследующего прошлого и скользкое настоящее препятствовали выстраиванию отношений с девушками благопристойного поведения. И вот, отчаявшись повергнуть кого бы то ни было, изнывая от необходимости высвободиться, я знакомился с миловидной путаной.

Особенно запомнилась одна с невыразимой печалью в глазах. Её взор буравил насквозь и выражал вдумчивость, глубокомыслие. В них был сокрыт человек незаурядный, но сломленный. Жизнь эту выбрала она по незнанию, но доподлинно неизвестно кто более достойно существует, а кто растрачивает годы впустую.

Она была юна, но не образом жизни. Потрёпанная во швах кожаная куртка-френч (не по погоде, но одежда рабочая), едва доходит подолом до средины пока ещё округлых бёдер. Эта куртка, вероятно, последнее из приличного, что у неё сохранилось и в ней она представляла собой подростковую худобу и стройность. В её взгляде сквозила тоска с ноткой отчаяния. Поникшие очертания лица, словно сгорбленная ветром осинка склонилась она под бременем одолевшей зависимости.

Я рассматривал худенькую спину, появлялось желание защитить и вырвать из бездны – вовсе неспособную оценить порыв, поскольку стремилась она отречься от окружающей действительности снова и это было самой сокровенной мечтой и единственной целью, для достижения которой она вышла в свет в этот день и выходила в предыдущие.

Я что-то мямлил. Спутница поглядывала на дверь, молилась про себя, чтобы все быстрее кончилось и стремилась упорхнуть за очередной дозой. В отличие от меня ей ничего этого не требовалось, интерес к происходящему отсутствовал напрочь. Оказавшись наедине, обуревавшие меня желания также рассеивались в разочаровании; до этого напряжённый жезл моей страсти увядал в нерешительности. Даже при том, что осознание неисполнимости было очевидным, рабское намерение доставить удовольствие склоняла меня к её промежности. Она покорно поддавалась и раскрывалась – «пусть делает что хочет, только быстрее, быстрее».

После, протрезвевший, но ещё с замутнённым рассудком: голова раскалывалась, а тревога уже наступала, постепенно трансформируясь в ужас. Мой разум был поглощён предстоящей кроводачей – якобы из благородных мотивов, а втайне разведать, не вселилась ли зараза. День этот откладывался, поскольку заставить себя не хватало смелости и проще было жить с неизвестностью, но в лживом спокойствии.

Я был уверен, что с моей настоящей возлюбленной не допущу такого, буду держаться на расстоянии, ведь грязь эта не должна её коснуться. Однако в закоулках, в задвигаемых на задний план фрагментах червоточинка шептала: «ты же не остановишься» и я заглушал этот шёпот с возмущением.

В юности, конечно же, все было проще. В юности я запачкал, вероятно, не одну, мало озаботившись тем, как после заражения должна себя чувствовать чистая и целомудренная до этого девчонка. Моё лихачество преодолевало всяческие барьеры и заглушало совесть: разве что-то может быть ценнее, чем репутация лихого малого, который не упустит свой шанс и оставшись вдвоём добьётся своего, а не впустую, мямля?! Отпетый заводила предъявил бы таким «ты не можешь бабу уломать?» Это было выше моих сил и оставалось топить бедняжку. Она же, вероятно, вовсе не заслуживала этого.

И да, есть среди них заслуживающие. Они совершенно спокойно воспринимают, разве что сердятся; встряхнув головкой идут колоть пенициллин и все у них проходит, не оставив и следа в никчёмной жизни.

А она нет.

Помню, словно вживую, среднего размера футбольное поле, что бывает во дворе каждой школы. На уроках, и летом, и зимой по периметру площадки, мальчишки, девчонки, подгоняемые физкультурником, бегут – дрессируемые, друг за дружкой.

Май. Жара. Она в серых с голубоватым оттенком шортах. Семенит, по-девичьи размахивая руками, малой амплитудой, горизонтально несуразно, словно и не бежит вовсе, а раскидывает зерна цыплятам вокруг. Эти движения были ей к лицу и в них не было места нелепости. Но вот они остановились, закончив очередной круг; шорты с проступающими полосками влаги по складкам между ногами и телом, и на плечах еле видимые капельки пота. Сумасводящего пота. Она глубоко дышит – миниатюрная, и не может восстановить дыхание, – наклоняется перевести дух, опёрлась руками в колени.

Читать дальше