Карл Май - Моя жизнь и стремление. Автобиография

Отец так же переходил от страницы к странице этой восхитительной книги, от растения к растению. Он многому научился, намного большему, что уже знал. Не только знаниям о самих растениях, но также их питательным и полезным свойствам, а также их лечебным эффектам.

Предки проверили эти эффекты и снабдили том большим количеством заметок на полях, в которых говорилось, какими оказались эти испытания.

Позже эта книга стала источником самых чистых и полезных радостей, и я могу с уверенностью сказать, что отец отлично мне помог.

Еще одна книга из них представляла собой собрание библейских гравюр на дереве, вероятно, с самых первых дней ксилографического искусства.

Она хранится у меня до сих пор, как и Книга о травах.

В ней очень много прекрасных иллюстраций; к сожалению, некоторые отсутствуют.

Первый – Моисей, а последний – зверь из одиннадцатой главы Откровения Иоанна.

Титульная страница больше не доступна.

Так что я не знаю, кто ее составитель, и в каком году вышла работа.

Это был справочник бабушки, по которому она рассказывала нам библейские истории.

Каждая из этих историй доставляла нам удовольствие, и это подводит меня к величайшему преимуществу бабушки для нас, детей, а именно, к ее несравненному дару рассказывать.

Бабушка даже не рассказывала, она творила – она описывала – она изображала – она формировала.

Каждая, даже самая упорная субстанция, приобретала форму и цвет на ее губах.

И когда двадцать человек слушали ее, у каждого из двадцати создавалось впечатление, что все, о чем она говорила, было рассказано исключительно для него. И это сохранялось.

Независимо от того, брала ли она свои рассказы из Библии или из своего личного богатого сказочного мира, речь шла всегда о тесной связи Неба и Земли, о победе Добра над злом, об уповании, что все на земле – всего лишь притча, символ – потому что Источник всей Истины не в низшей, а только в Высшей жизни.

Я убежден, что она делала это не осознанно и не с ясным намерением; она не была достаточно проинформирована об этом, но это был врожденный дар, она была гением, а известно, что гений наверняка добьется того, что хочет, даже если не знает и не замечает.

Бабушка была бедной, необразованной женщиной, но, тем не менее, милостью Божией – поэтом и, следовательно, рассказчиком, создававшим персонажей из обилия рассказанного ею, живущими не только в сказках, но и в правде.

В моей памяти первой появляется не сказка Ситары, а сказка «о заблудшей и забытой человеческой душе».

Мне было так жаль ее, эту душу. Я плакал по ней своими слепыми, лишенными света детскими глазами. Для меня эта история была полностью правдой.

Но только спустя годы, когда я познакомился с жизнью и глубоко изучил внутреннее существо человека, я понял, какое знание человеческой души на самом деле было утеряно и забыто, и что вся наша психология не могла этого сделать, вернуть нам эти знания.

В детстве я сидел недвижимо и неподвижно в течение нескольких часов, глядя в темноту своих больных глаз, чтобы размышлять, куда делось потерянное и забытое. Я хотел и желал найти это.

Бабушка посадила меня к себе на колени, поцеловала в лоб и сказала: «Успокойся, мой мальчик! Не горюй о них! Я нашла их. Они там!»

«Где?» – спросил я.

«Здесь со мной», – ответила она. – «Ты и есть эта душа, именно ты!»

«Но я не заблудился», – вставил я.

«Конечно, заблудился. Тебя бросили в Ардистан, самый бедный и грязный. Но тебя найдут; потому что, даже если все, все забыли тебя, Бог не забыл тебя».

В то время я не понимал этого; я понял это позже, намного позже.

Фактически, в те дни раннего детства каждое живое существо было всего лишь душой, ни чем иным как душой.

Я ничего не видел.

Для меня не было ни форм, ни линий, ни цветов, ни мест, ни перемены мест.

Я мог чувствовать, слышать и обонять людей и предметы, но этого было недостаточно, чтобы увидеть все как есть, правдиво и ярко.

Я мог только представить это.

Я не знал, как будут выглядеть человек, собака или стол; я мог только мысленно составить образ, и этот образ был эмоциональным.

Когда что-нибудь говорили, я слышал не их тело, а их душу. Не внешность, а внутреннее приближалось ко мне. Для меня были только души, одни души.

И так оно и осталось, даже когда я научился видеть, с детства и до наших дней.

В этом и заключается разница между мной и другими. Это ключ к моим книгам.

Так объясняется все то, за что меня хвалят и все, за что меня критикуют.

Только тот, кто был слеп и снова смог видеть – только тот, у кого есть такой глубоко укоренившийся и такой мощный внутренний мир, что даже тогда, когда он стал снова видеть, этот мир все равно доминирует над всем внешним миром на всю жизнь – только тот может вообразить все, что я вообще спланировал, то, что я сделал и что написал, и только он имеет возможность критиковать меня, и никто другой!

Целыми днями я находился с бабушкой, а не с родителями. Она была моим всем. Она была моим отцом, моей матерью, моим учителем, моим светом, моим солнечным светом, которого так не хватало моим глазам. Все, что я принимал физически и духовно – исходило от нее. Так что, естественно, я стал похож на нее.

То, что она мне рассказывала, я повторял снова и добавлял то, что частично угадывало, а частично прозревало мое детское воображение.

Я рассказывал братьям и сестрам, а также и другим, тем, кто приходил ко мне, хотя я не мог их видеть. Я рассказывал им тоном моей бабушки, с ее уверенностью, без сомнения, терпеливой.

Это прозвучало рано и убедительно. Это создало мне ореол не по годам очень умного ребенка. Итак, взрослые приходили послушать меня, и я бы стал избалованным оракулом или вундеркиндом, если бы не бабушка, такая скромная, искренняя и мудрая, умевшая вмешаться там, где мне угрожала опасность.

Слепому ребенку дается мало работы. У него больше времени на размышление и обдумывание, чем у других детей. Очень легко можно показаться умнее, чем на самом деле.

К сожалению, у отца не было ни проницательной скромности бабушки, ни молчаливой рассудительности матери. Он очень любил говорить и, как мы уже знаем, преувеличивал все, что делал и говорил.

Значит, случилось то, что мне было суждено, и я не смог избежать ужасной участи посмертного признания.

Когда я научился видеть, моя душевная жизнь была уже настолько развита и определена в ее поздних основных чертах, что даже мир света, который теперь открылся перед моими глазами, не имел силы сместить во мне центр тяжести.

Я оставался ребенком на все времена, чем больше я рос, тем больше я становился ребенком, в котором душа имела главное преимущество и до сих пор имеет такое преимущество, что никакое внимание к внешнему миру или материальной жизни никогда не захватывало меня, если я мыслил это эмоционально верным.