Александр Радковский - Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане

Дом уже белее мела.
День уходит в никуда.
И глядит остекленело
В небо сонная вода.

Мир сужается просторный…
Всё забыто – всё не в счёт…
Только ангел, ангел чёрный
Мне забыться не даёт.

…Выброшен из времени —
вышвырнут пьяной
шпаной из мчащейся электрички.

Очнулся под насыпью. Ночь. Поляна.
В кармане куртки нашарил спички.

Росой подмочены папиросы.
Но мозг работает. Но кости целы.
Звёзды раскрываются или розы
надо мною красные?..
Стоп. Пробелы
В памяти… Я жил… когда-то
на земле украинской в белой хате.
Ни отца, ни матери нет, ни брата.
Только я и бабушка. На закате
всё пространство тронуто мягким светом,
мягким, словно бабушкины руки.
Пахнет пылью влажною, очеретом.

Вздохи, всплески, шорохи, перестуки.
Скрипочка сверчковая. Ёж протопал.
Бац! Упало яблоко белого налива
с ветки, с подоконника, грузно – об пол.
Только я и бабушка. Всё. Счастливо.

Далее… Что далее?.. Снова в местность,
где ни одного неосквернённого храма?
Где слово главное – «НЕИЗВЕСТНОСТЬ»,
и где у гипсовых статуй Хама
стоят на коленях, и где все реки
вспять повёрнуты, и где разрыта
могила каждая, и где человеки
жужжат в паучьих тенётах быта,
где редко взглядом пройдут по небу,
где, словно в землю, вросли в привычки:
всё на потребу, всё на потребу…
И где из мчащейся электрички
я буду вышвырнут шпаною пьяной?..

Что ж! Благодарствую за сердечность!

Сверчками стрекочущая поляна.
Бездомность. Звёзды. Бездонность. Вечность.

Вымыть руки студёной водою
Из кадушки, зарытой в саду,
Как тогда, перед первой бедою,
В том украинском чистом году.

Вымыть руки студёной водою
И, решившись – была не была! —
Как тогда, перед первой бедою,
Услыхать лёгкий шелест крыла.

Где ты, где ты, Музикия?

Целый век в гортани сухо.

Хлопья прядают сухие,
и звезда шуршит, как муха,
над моею крышей серой
за мгновенье до рассвета…

Как мне быть с нелепой верой,
что, как прежде, бродишь где-то?

Что, шагая, как бывало,
ты росинки собираешь.
Что для ранки самой малой
подорожники срываешь.

По какой придёшь дороге?
Я ушел, но дверь открыта…
Глупый тополь чернорогий
ставит на асфальт копыто…

Память сузилась до точки.
Припекает – нету спаса.
И стоит толпа у бочки
за привычной кружкой кваса.

Существованье наобум.
Дух в состоянии распада.
Ширококрылых чёрных дум
полёт и влажный шелест сада
в огромных ветреных ночах
(точнее – в сумерках сознанья).
Огнь купины давно зачах.
Зато тучнеет куст герани…
Зато всё чаще плачет мать.
Шуршит крылом багровым птица…
Как научиться понимать
и всё же – верить и молиться?

Живём как будто замещаем
чужую жизнь на свете сём…
Чужие храмы посещаем,
чужие песенки поём.

К чужой подходим остановке
и долго ждём чужой трамвай
и разговор ведём неловкий
про чуждый век и чуждый край.

Чужая речь… Чужого неба
над нами яростный размах.
Чужих страстей, чужого хлеба
горчащий привкус на губах.

Спокойно дышим грудью всею.
Спокойно рвём раздумий нить…
Как будто жизнею своею
ещё нам предстоит пожить.

Когда в окно ободранною веткой
стучал горбатый исхудалый тополь,
я просыпался в номере пустынном,
пропахшем хлоркой, пивом и махоркой.
Глухая ночь… Сверчок подслеповатый
на скрипочке рассеянно пиликал.
Ему внимая, серенький мышонок
стоял в углу, прижавши к сердцу лапки.
Играл сверчок… Нелепо, неумело
тоску зверьков, пичуг и насекомых
он выражал. Озябше пела скрипка
про горести забытых, одиноких,
оставленных в краю, где запустенье…
Я засыпал… Обветренное небо
во сне я видел. Звёзды шелушились,
летели слюденистые чешуйки,
и пела скрипка, тихо пела скрипка —
издалека и близко, близко-близко,
во мне самом, и снова – издалёка.
Потом мне снилась пыльная дорога,
по ней бредущий крохотный мальчишка,
одетый в порыжевшее пальтишко,
смычок поднявший с выраженьем кротким,
к плечу прижавший скрипку подбородком,
с печальным взглядом,
с почерневшей кожей
и на меня до капельки похожий.

На чёрный день я память приберёг.
………………………………………………….
И падал снег надменный олимпийский.
Всё вымерло. И не было дорог.
Всё замерло. И только в зябком писке
тщедушных и беспечных воробьёв
мне чудилась надежда на былое…

Горит свеча на тёмном аналое.
И пахнет резедой и чабрецом.
И ты стоишь, обращена лицом
в прозрачный купол древнего собора.
Ты так стоишь, пока я жив. И взора
ты не опустишь. Изумлённый взгляд
витает там, где ангелы летят,
где воинов синеющие латы,
где матерь Божья и Христос распятый.

Вот и всё… И белый снег
мягко пал на крышу.
Скрип миров, как скрип телег,
в чёрном небе слышу.

Как столетие назад,
в том же зябком свете
незабвенный снегопад
бродит по планете.

Вот застыл перед окном,
завернулся в бурку…
Но, товарищ, всё в былом,
не вернёшь мазурку.

В окнах музыка не та,
не гусаров тени,
ни кибитки у моста,
ни бессонных прений.

Город в мертвенной тиши.
Сердце бьётся тупо.
…На Сенатской – ни души,
ни души, ни трупа.

«Кто не с нами – против нас…»

Я – не против и – не с вами.

Различаю горний глас
за житейскими словами.

Над сожжённою травой
плещет пламенем осина…

Больше нету ничего:
всё – равно, и всё – едино.

Для чего искать ответ:
век – который? мир – который?

Белый, белый, белый свет
над Содомом, над Гоморрой…

Словно это не с ним, а со мною —
второпях, впопыхах, кое-как…

Воздух пахнет дремучей смолою.
Скалит зубы и плачет дурак.
Низко-низко замшелое небо.
Близко-близко от сердца игла.
Волоокая росская Геба
кормит ворона, а не орла.
День за днём человеческим мясом…
Ожирела, обрюзгла беда.
И не верит плакучим рассказам
енисейская злая вода.